— Мы могли бы приземлиться ненадолго и развлечься с этой крошкой, прежде чем лететь в замок, — хрипловатым голосом проговорил тот, что расстегивал пуговицы.
— Перебьешься, — ответил ему один из троих, сидящих рядом с пилотом. Эта женщина принадлежит Манфрейму. Если ты не знаешь, что это значит, то могу напомнить. Реквизировавший у слуги Манфрейма лошадь сержант Каристон не прожил после этого и часа. К тому же сорок тысяч кредиток нам обещали за живую и невредимую женщину.
Словно обжегшись, десантник поспешно отдернул руку от своей жертвы и, чтобы не впадать в дальнейший соблазн, привел ее одежду в порядок.
Наконец этот мучительный полет закончился во дворе манфреймовского замка. Последнее, что увидела Бронислава, пока ее несли в носилках к черному входу, был десантник, остолбенело уставившийся на свою руку. Вся кисть у него почернела. Он поддерживал ее другой рукой и стонал от боли. Второй из издевавшихся над ней всю дорогу негодяев выглядел не лучше.
Едва получив деньги, лейтенант отдал приказ к возвращению, словно забыв об этих двоих, пораженных неведомой болезнью. К ним уже направлялась стража с арканами в руках. Как выяснилось позже, опасаясь неизвестной заразы, характер которой так и не сумел установить стандартный медицинский анализатор, лейтенант предпочел получить дополнительную плату за своих людей.
Манфреймовской клинике постоянно нужен был свежий материал, и платили за него не скупясь.
Бронислава ждала, что ее понесут наверх, в знакомую ненавистную комнату, в которой она провела столько несчастливых дней, но княжна ошиблась, ее несли вниз, к подвалам. Если бы женщина могла кричать, она бы закричала от ужаса, но пластырь на ее рту едва позволял дышать.
Носилки поставили перед черным креслом Манфрейма в том самом операционном зале, где под его наблюдением из живых людей вырезали на продажу части их тел и конструировали чудовищных монстров для его армии.
Никакой биопласт не мог сравниться с настоящей человеческой кожей. Не доверяя виртуозности палачей-хирургов, Манфрейм проводил в кресле этого зала долгие часы, совершенно равнодушный к воплям своих жертв.
Чувствовал ли он удовлетворение, глядя на оцепеневшую от ужаса женщину, или хотя бы торжество от унижения своего самого могущественного противника, управлявшего подземным царством?
Вряд ли ему были доступны чувства, свойственные человеческому сознанию. Он лишь кивнул палачам, приказывая подготовить к вивисекции новую жертву.
Брониславу полностью раздели и привязали к столбу так, чтобы она могла видеть все, что происходит с теми, кто был доставлен сюда раньше нее. Но даже эта идея принадлежала не Манфрейму, а его палачам, которые, по крайней мере, могли испытывать садистское наслаждение, наблюдая за мучениями своих жертв.
С женщиной, которая лежала на столе, уже все было кончено. Перед Брониславой оставалось лишь трое мужчин. Первого из них отвязали от столба, обтерли спиртом, словно это был не живой человек, а какая-то нуждавшаяся в дезинфекции вещь, и повалили на хирургический стол. Хватая воздух широко открытым ртом, он даже не оказывал сопротивления.
Бронислава стояла, гордо вскинув голову, и старалась увидеть сквозь черные провалы шлема глаза того, кто никогда не имел глаз.
В подземелье пахло кровью, потом и человеческим страданием. Крики тех, кого резали живьем, наконец затихли.
Наступила ее очередь, но на бледном как мел, словно высеченном из мрамора лице молодой женщины невозможно было прочесть никаких чувств.
Манфрейм казался разочарованным, почти раздосадованным. Но он никогда не позволял своим эмоциям стать видимыми для окружающих, и уж тем более они не могли возобладать над соображениями расчета и выгоды.
— Кладите ее на стол, — коротко бросил он палачам, и те подобострастно поспешили исполнить приказ. В этом помещении, забрызганном кровью предыдущих жертв, обнаженное тело женщины казалось анатомической деталью чудовищного спектакля.
— Скоро ты заплатишь за все. — В ее голосе не было даже ненависти, была лишь констатация факта, и неожиданно, возможно, впервые за долгие тысячи лет, Манфрейм испытал нечто похожее на страх.
