Словцов вгляделся в заострившийся нос своего провожатого. Сообразил, о чём тот думает. О том золоте в четырнадцати монетах он думает, которое ночью некто выкрал из-под трухлявой бочки с песком. Прятать золото надобно умеючи, а порядочные люди того умения в себе не держат.
— Я вас убедительно прошу, — ласково обратился Пётр Андреевич Словцов к бледному и совершенно разбитому физически спутнику, — забудьте вы про клятое золото, даденное вам внуком императрицы! Оно послужило праведному делу в конечном счете. Хоть и ушло на примитивную взятку. Ну и на краткий срок обогатило вора. Думайте о своей дальнейшей судьбе.
— Судьбы нет.
— Бросьте, батенька. Судьба есть. Вспомните, как мы с вами могли погибнуть на сибирском тракте в жуткий буран! Но не погибли! Вас могли в Петербурге убить не за понюх табаку, а вы живой. Меня могли отправить в крепость и заковать в каземате навечно. А я еду сейчас среди великолепной природы, и еду в монастырь, ставший, как бы это праведно выразить, праматерью всех русских монастырей.
— Праотцом, — поправил Словцова поручик. — Монастырь, по грамматике, всё же мужского рода.
— Не всё так просто, батенька, — косо глянув на бледного поручика, особым звенящим голосом произнёс проповедник Христовых заповедей. — История этого монастыря не насчитывает тех пяти сотен лет, кои ему приписывают наши летописи и наши... мудрецы. Особенно мудрецы государственные... А ведь ему, этому прибежищу духа, не одна тысяча лет! Да, да! Как и вере нашей, Православной. А в названии монастыря древними святыми людьми заложено понятие матери, в лоно которой уже попало семя.
— Не одна тысяча лет? — удивился поручик Егоров. — В каменное лоно попало живое семя? Я, каюсь, несколько привык к вашим неописуемым фактам, каковые просто бьют по голове. Но, видимо, есть еще такие, что выше моего разумения и понимания.
— Есть, есть тысяча лет, а то как же? Ведь и Москве не пять сотен лет, а больше тысячи. И Мурому, и Рязани, и Туле и Калуге идёт тоже вторая тысяча лет. Даже заканчивается этот срок. Скоро сии города станут считать себе третье тысячелетие! Да что там говорить! Столько фактов в истории наших земель просто валяются под ногами. Но никто не хочет их подобрать и рассмотреть. А там, если рассмотреть, бриллианты нашей истории!
Поручик хмыкнул. Возок начал подворачивать влево, к берегу. Очередная остановка, перекус и перепряг лошадей.
— Я бы многое вам рассказал, поручик, что касательно русской истории, да не хочу, чтобы вы, имея такой характер, попали в те же сети, в какие я попал. Сейчас вот перекусим, поедем дальше, я вам про другое расскажу. Про вашу реальную судьбу. Годится?
Возок свернул влево, проскочил пологий подъём на берег и подкатил к яму. Большая ямская изба и конюшня и дворовые постройки стояли в стороне от приозёрного рыбацкого села. Ямщик, приписанный к тайной экспедиции, сразу стал распрягать лошадей для сменки. Поручик Егоров вошёл в избу. Навстречу ему поднялся от стола здоровенный держатель яма, он с семьёй обедал.
Поручик подал ему подорожную. На удивление, ямской знал грамоту и сразу спросил:
— Ваше благородие, а пошто в бумаге пустое место, где пишут на возвратный прогон?
От же, сволочь, грамотей, а!
* * *
В подорожной, и правда, не имелось уведомительной записи о возвратном пути, а имелась только запись о прогоне в одну сторону — до острова Валаам. Подорожную выписывал полковник Булыгин, так вот за десять рублей он уважил просьбу поручика Егорова не писать в огербованной бумаге да с двумя особыми печатями про обязательный обратный прогон. А оставить пустое место. Кроме десяти рублей серебра, полковник Булыгин принял от поручика Егорова лист с просьбой об отставке. Лист полковник подписал как положено, внизу: «Не возражаю», но число при своей подписи поставил то, что будет через пятнадцать дней — «Генваря, 18 дня, 1794 года». Полковник Булыгин тем самым поимел увёртливость в сей документации, ведь поручик пометил просьбу об отставке 27 декабря этого, считай, уже прошлого, 1793 года. А буде чего случись с ним, с поручиком, то ни полковник, ни его служба к этому отношения иметь не будут. Ловко!
