— Зачем же менять? Я чужого добра не хочу. Со своим проживу. Зачем мне менять?
— Тот же. Тот. — Теперь я не сомневался, что тот. Но каким же образом я ходил несколько часов вокруг одного и того же мужика и не замечал этого?
Я оглянулся — и что же, позади я увидел множество маленьких одинаковых участков и на них множество пахавших мужиков. Они показывали на меня пальцами и посмеивались.
— Как же я не догадался оглянуться, — подумал я. И мне стало ясно: каждый последующий мужик слышал вопрос, который я задавал каждому предыдущему мужику, и ответ заготовлял заранее.
— Ай да единоличники, — подумал я, — хитрые мужички. И вдруг спохватился, что самого главного–то не узнал. Каким образом единоличники завладели колхозной землей.
Я подошел к одному из старичков и повторил свой вопрос.
— А я думал, что земля–то колхозная. — К моему удивлению, он посмотрел на меня без всякого удивления и ответил мне без всякой насмешки:
— А чья же больше, — ответил он, — конечно, колхозная.
— Что за черт, — хотел было подумать я, — ну конечно, тот, — но вовремя вспомнил, что мне уже известно, что не тот, и не подумал.
Я спросил:
— Что же, вам ее колхоз в аренду сдал, что ли?
Теперь старичок посмотрел на меня с явным удивлением и ответил с явной насмешкой:
— Колхоз не помещик и не кулак, — ответил мне старичок, — чтобы сдавать нашу землю нам же.
— Так это земля не колхозная?
— Колхозная!
— А вы единоличники? — спросил я.
— Откуда вы взяли, что мы единоличники, — сердито ответил старичок, — мы колхозники!
Теперь я понял все. Так вот о чем мне говорила Катерина Оседлова, я припомнил также слова, сказанные мне в поле одним комсомольцем: «Каждый у себя». Теперь я понимал их смысл. Каждый у себя.
Старичок попросил у меня закурить и протянул руку за папиросой. Мне показалось, что все старички протягивали руки за папироской, каждый по руке. И я стал обходить их маленькие поля, угощать стариков папиросами. Я ходил целый день, пока не вышли все папиросы. И остановился — отдать последнюю папиросу. Впереди было еще много старичков, но у меня уже не было больше папирос, и я остановился. Старичок, заметив, что я отдал ему последнюю папиросу, благодарно улыбнулся, остановил лошадь и прокашлялся, показывая этим, что он готов со мной говорить. «С чего бы начать?» — подумал я. И решил действовать прямо и решительно, как действовали бы на моем месте товарищ Молодцев или товарищ Оседлова.
— Скажите, товарищ, — обратился я к нему, и голос, которым я спрашивал, показался мне голосом Молодцева, — скажите, товарищ, — начал я голосом Молодцева, — скажите, пожалуйста, — и почувствовал, как голос Молодцева снова стал моим голосом, — как же так, земля–то колхозная…
— Уже было сказано, — сердито ответил старичок, — что колхозная.
— А вы колхозник?
— Уже было сказано, — сердито ответил старичок, — что колхозник.
— Так ответьте, — вдруг осмелел я, — почему же вы работаете как единоличник, обособленно?
— Понимаю, — уже весело ответил старичок, очевидно обрадовавшись новому вопросу (ему, как и читателю, надоело переливать из пустого в порожнее), — теперь я вас понимаю, — ответил он, — не впервой приходится отвечать. Потому работаем отдельно, что так привыкли. С детства работаем отдельно.
— Так у вас, — перебил я его, — получается не колхоз, а черт знает что.
— Зачем ругаетесь? — с укоризной сказал старичок. — Теперь не такое время… А колхоз у нас колхоз. Потому что работа идет в общую пользу. Собирать вместе будем, жать, молотить. А пахать отдельно, так сподручнее, потому что привыкли.
— Коли так, — сказал я, — колхоз у вас только на бумаге.
— И на бумаге, — подтвердил старичок, — как можно без бумаги. Ну, добрый путь вам. Надо работать. Мы — не лодыри. Мы — не молодежь. Это молодежь пашет вместе. Баловство, а не работа. Косить, жать — еще туда–сюда. А пахать только одному сподручно или с семьей. Мы — не молодежь.
Я поклонился старичку и пошел домой. Я считал глазами старичков, но глаза мои меня обманывали, старичков было не так много, десять, пятнадцать. Но папиросы! Папиросы! Папирос была целая пачка. Кому же больше верить — глазам или папиросам. Впрочем, папиросы я мог где–нибудь рассыпать. И я верил своим глазам. Старичков было не так много. Теперь я уже смотрел на их поля другими, более наблюдательными глазами. Глазами, замечающими то, чего они раньше не замечали. Я, например, увидел, что поля старичков были огорожены еле заметной изгородью. Это была конспиративная изгородь — постороннему глазу ее трудно заметить — какие–то набросанные жерди, сломанные кусты, веревки, но все же это была изгородь.
