Изгородь и межа — символ всякого единоличника!
Здесь все поля были огорожены невидимыми изгородями. Воображаемая межа отделяла пашню от пашни.
Но изгородь остается изгородью, даже когда ее нет, но когда она существует в чьем–то воображении. И межа остается межой.
Я подошел к одному старичку и спросил его, желая проверить свою догадку.
— Что же вы, — спросил я, — каждый на своем поле работаете, на котором работали до вступления в колхоз?
— На своем, — ответил старичок, — на котором век свой проработал. На своем как–то привычнее, веселее.
— О чем же думает Молодцев, — размышлял я по дороге, — неужели он ничего не замечает?
Во дворе встретил меня Молодцев.
— Что, видел уже, — спросил он меня, — наших липовых колхозников, наших старичков?
— Видел, — сказал я, — как только вы это допускаете.
— До поры до времени, — ответил Молодцев. — До поры до времени. Их у нас немного. Все старички. В один день не переделаешь. Нужно время. Вот молодежь, да и взрослые работают не так. Видел?
В это время к нам подходит Катерина Оседлова. С подойником в правой руке к нам подходит Оседлова.
— Ну что, видели? — спрашивает она.
— Видел.
Молодцев, махнув рукой, уходит.
— А теперь посмотрите у нас во дворе, — говорит Катерина, — еще интереснее.
Много раз я ходил по двору, осматривал скотные дворы, породы, сады, побывал в кухне, но ничего особенного не заметил.
Дворы были как дворы. Сады были как сады. И кухня была как кухня. Но вступил я во двор, только вошел в кухню, только открыл дверь — все изменилось, вернее, ничто не изменилось, а просто я научился видеть. Все было не так, как раньше.
Вот я вошел в кухню. Сначала кухня была как кухня. Несколько молодых девушек, подстриженных и подвязанных красными платками, организованно варили суп. На большой плите стоял большой котел, ничего, кроме плиты, котла, супа и этих организованных рук.
Они весело варили суп, посмеиваясь и напевая.
— Неужели в этом котле варится суп, — спросил я, — для всего колхоза? Маловато, маловато.
— Нет, не для всего, — ответила мне одна девушка подстриженным голоском, — а только для молодежи.
— А как же остальные?
— Остальные едят остальное, — сострила девушка и показала мне рукой на двор.
— Значит, тут у вас не вся кухня?
— Не вся.
Я вышел во двор, и что же — двор не походил на кухню. Двор был как двор. Громадный двор громадного колхоза. Я иду, как в поле. Двор велик, как поле. Но вот я вижу маленький костер. Подхожу, маленькая старушка в маленьком горшке варит суп.
— Единоличница, — подумал я.
Прохожу несколько шагов, и снова маленький костер. И такая же маленькая старушка в таком же маленьком горшке варит такой же суп.
— Снова единоличница, — подумал я.
Я иду дальше, прохожу несколько шагов, снова маленький костер и такая же маленькая старушка в таком же маленьком горшке варит такой же суп.
— Что за черт, — думаю я, — такой же костер, такая же старушка, в таком же горшке варит такой же суп. Может быть, я хожу вокруг одного и того же костра и вижу одну и ту же старушку? — Я осматриваю старушку: нет, не та. У той были волосы седые, а у этой только с проседью, у той было платье синее, а у этой только с просинью.
И я высказываю свою мысль:
— А я думал, что двор–то колхозный.
— А чей же больше, — отвечает мне старушка, — конечно, колхозный.
— Как же так, — думаю я, — не будут же единоличницы варить суп в чужом дворе. Это что–то не то.
Я иду дальше, прохожу несколько шагов, снова маленький костер и такая же маленькая старушка в таком же маленьком горшке варит такой же суп.
— Та самая, — вглядываюсь я, — нет, не та. У предыдущей горшок был глиняный, а у этой чугунный. Не та.
— А я думал, — спрашиваю я ее, — что двор–то колхозный?
— А чей же больше, — отвечает мне старушка, — конечно, колхозный.
— Что за черт, — думаю я, — конечно, та. Тот же голос, тот же ответ, только горшок другой. Не переменила же она горшок, пока я ходил.
И я спрашиваю:
— Скажите, вы сегодня все на одной лошади, то есть все в одном горшке варите или переменили?
— Все в одном. Зачем же менять. — Но потом она подумала и вдруг рассердилась, вообразив, что я заподозрил ее в чем–то нехорошем:
