— Зачем же менять. Я чужого добра не хочу. Со своим проживу. Зачем мне менять.
Иду дальше, прохожу несколько шагов и так далее.
— А что, двор–то колхозный?
— А чей же больше, — отвечает старушка.
— Что за черт, — думаю я. — Тот же голос, тот же ответ и так далее.
— Скажите, вы сегодня все на одной…
— Все на одной, зачем же менять.
Тут я спохватился, нужно про горшок, а не про лошадь.
— Я про горшок, — говорю я.
— А я про лошадь, — отвечает старушка.
Гляжу — вместо старушки старик, а вместо горшка лошадь…
— Не то, не то. Я спутал…
Иду дальше, снова маленький котел и такая же маленькая старушка в таком же горшке варит тот же суп.
Только хотел я ее спросить, а она уже отвечает.
Только я хотел подумать: «Что за черт…» — а старушка мне говорит:
— Попробуйте мой суп. — И выливает мне ложку в рот.
Иду дальше, прохожу несколько шагов, короче говоря, такая же старушка выливает мне в рот такую же ложку. Иду дальше, снова костер, старушка, ложка. Дальше — костер, старушка, ложка. Сколько костров — столько ложек. Вот я сыт, вот я объелся, вот я лопну. Но рот открывается и закрывается помимо моей воли.
Я бегу. И они гонятся за мной — одинаковые на одинаковых лошадях и с одинаковыми горшками.
— Это сон, — думаю я, — или не сон.
И просыпаюсь.
Это был сон. Он приснился мне под двумя разными впечатлениями, слова кулака и слова Катерины соединились как противоположности, и я увидел сон, похожий на сказку про белого бычка.
Я протер глаза и вышел во двор. Двор был как двор. Ни костров, ни горшков, ни старушек. И кухня была как кухня. Громадная плита, громадные котлы и организованные женщины, коллективно варившие суп. Я пошел в поле. И поле было как поле. Как всякое поле всякого хорошего колхоза. Старики пашут вместе с молодежью. Ни отдельных участков, ни одинаковых мужичков, ни изгородей, ни одинаковых лошадок.
Этот сон похож на кулацкую агитацию.
Встречаю Катерину. Она несет какие–то бумаги.
— Ну что, видел?
— Видел.
— Где видел?
— Во сне.
— Что видел?
И я рассказал ей свой сон.
— Пустяки, — говорит она, — впрочем, в твоем сне есть доля правды. Пахали наши старички отдельно, и суп бабы варили отдельно. Но это в прошлом. Сходи на поля или на кухню, и ты увидишь другое. А я говорила тебе про другое. Я говорила тебе про другое. Я имела в виду то, что у нас еще не научились организованно и быстро работать. Много времени уходит на курение, на разговоры, на пустяки. — А все–таки, я про сон, — засмеялась она, — кулацкий сон ты видел. Одинаковые старики, одинаковые старушки, одинаковые горшки. Сам ты одинаковый.
— Кулацкий, — смеюсь я.
— Право, ты, — говорит она, — право, уклонист.
— Ты куда?
— Я на производственное совещание. Заходи. Послушаешь.
Я пришел к концу заседания. Деловая часть заседания была закончена. Перед двумя или тремя десятками колхозников–активистов стояла Катерина. Перед ней лежали бумаги.
— Итак, мы начинаем социалистическое соревнование.
Она сказала несколько слов о международном и внутреннем положении, о невспаханных полях. Затем сделала жест, и я догадался, что она будет говорить о кулаках.
Вот несколько сказанных ею слов. И вот снова оживают, и мне кажется и всем сидящим, на горизонте появляются три символа.
Три символа, как три фигуры, появляются на горизонте.
Кулак, поп и бывший помещик.
Три символа трех врагов.
На воротах кулака висел замок. Кулак Петухов ходил по двору, размахивая ключом вместо трости. Его дом был замкнут на замок. Его амбар был замкнут на замок. Лошади и коровы замкнуты, овцы и свиньи замкнуты. Казалось, что был замкнут на замок воздух в его дворе, замкнуты деревья в его саду, трава на земле, птицы в воздухе. И он сам был замкнут на замок.
— Я кулак, — подумал кулак.
Он был кулаком, представителем класса кулаков, символом своего класса, как замок символом его хозяйства. Он подошел к одному из своих амбаров и, сняв замок, повесил его себе на грудь, как крест.
На переднем плане висели громадные весы, орудие обмана и хитрости, символ вчерашнего могущества. Весы на фоне пустых мешков и сусеков, насмешка и намек, обещание и надежда.
С замком на груди кулак вошел в дом, и дом встретил его молчанием. В его доме не было частностей, весь дом был целое, как бревно. В его доме печка составляла стенку, стол был прибит к полу, стулья росли из полу как деревья, сундуки были вбиты в стены, предметы на столе — самовар, чашки, ложки — составляли одно целое со столом. Иконы на стене — стену. Даже сор был неотделим от пола, точно его приклеили, и кулак, войдя в дом и сев на стул, тоже стал частью дома, как бревно частью стены. Он слился с окружающими предметами.
