– Мам, диплом получу, стану нормально зарабатывать, так ты уходи. Хватит уже колотиться, уж лучше с Дашенькой сидеть.
– Ладно, сыночка, там видно будет. Я понимаю, конечно, Оксане ведь тоже учиться надо.
– Я, мать, о тебе толкую, а не об Оксане.
Последние слова Миши Ксанка уже не слушала, она мурлыкала себе под нос какую-то веселую песенку, переодевая ребенка. Диплом муж должен был получить через два года. И уж если он строит такие далекоидущие планы, значит, разводиться не собирается. Триумф был полным и, по Ксанкиным ощущениям, окончательным. Именно поэтому позволяла она себе и ходить царицей, и смотреть королевой, и подначивать все еще ненавистную балерину, спрашивая, не ангажирует ли ее Большой театр, и упиваться и растерянностью Дины, и ее грустью, и ее бессилием. И Ксанка упивалась, упивалась до тех пор, пока однажды всегда молчаливая, покорная, какая-то потускневшая Дина не выплюнула, не скрывая удовольствия, ей в лицо ядовитый ответ:
– Ангажирует. Большой со следующего сезона, а твой муж уже с этого не пропускает ни одной репетиции.
Мир разом рухнул к ногам Ксанки и развалился на маленькие кусочки у коляски с маленькой Дашей. Все вдруг стало четким и ясным без каких-либо сомнений. Изменения в Мишином поведении объяснялись вовсе не рождением ребенка. Нет, он, бесспорно, любил дочь и уделял ей много внимания, но заметил он ее появление только потому, что снова стал видеть окружающий мир, снова обрел дыхание, снова смог жить. А жить он смог лишь по одной причине: Дина подарила ему прощение.
Ксанка была подавлена и унижена, а унижений она прощать не собиралась.
– Я тебе очень рекомендую держаться подальше от моего мужа, – зазвенел у Дины в ушах ее холодный, с плохо скрываемой яростью голос, и звенел до сих пор, и заставлял всякий раз оглядываться назад, и ежиться, и пасовать перед ненавистным словом «рекомендую».
Дина и теперь не сумела не сорвать горечи от нахлынувших воспоминаний на молоденькой гримерше. Она медленно встала, подошла к девушке и произнесла елейным, сладким голосом:
– Конечно, детка. Я с удовольствием порекомендую ваши услуги. Куда вы хотели бы попасть: в кордебалет или к бэк-вокалистам? Ладно, подумайте пока. – Она как ни в чем не бывало смотрела на мгновенно вспыхнувшую от незаслуженной обиды девушку. – Потом скажете, а сейчас мне пора.
И выскользнула из гримерки, прекрасно понимая, что теперь при любом вопросе о знаменитой балерине девушка станет брезгливо морщиться и не преминет всем и каждому поведать о том, что последняя – просто законченная, самовлюбленная сука. Что ж, этими заявлениями она, в конце концов, никому бы Америку не открыла. За падение репутации можно было не волноваться. Никто не будет охать, закатывать глаза и удивляться, все пошепчутся, покивают головами, посоглашаются, да и забудут о происшествии, и только Марк сможет пожать плечами, недоуменно вскинуть брови и воскликнуть:
– Да с чего вы взяли? Дина – нормальная баба!
Конечно, нормальная. Даром что балерина, даром что известная. Судьба-то такая же, как у большинства, – исковерканная…
Вера сидела на стуле и исподволь следила за журналистом, который беспокойно ерзал: то закрывал свой блокнот, то снова открывал, то хватался за диктофон и в который раз проверял, не отключилась ли запись, то вертелся и разглядывал лица впавших в транс пациентов. Тогда врач мягко, но предупреждающе дотрагивалась до его руки, и он принимался извиняться шепотом, и она уже начинала недовольно хмуриться, прикладывала палец к губам и строго качала головой. Он втягивал голову в плечи и мечтал о том, чтобы поскорее выйти из этого помещения, в котором все такие собранные, торжественные и серьезные. А разве можно серьезно относиться к процессу, во время которого человек, надевший белый халат, орудует не шприцем, не капельницей и даже не фонендоскопом, а исключительно силой слова.
– Сейчас вы проснетесь, – громко и монотонно трубил, нависая над залом, со сцены выдающийся, по словам Веры, нарколог, – и почувствуете стойкое отвращение к алкоголю. Вы будете знать, что не перенесете и запаха одной капли спиртного, вы…
