— Прекратились обыски, вот уже сколько времени никаких разговоров об обысках, ну мы и забрали свое добро.
— Да, — сказал я, — забирать у крестьян хлеб — это куда хуже, чем ценные вещи у горожан.
— I те грiх, i те грiх, — сказала бабуся.
— Получил, философ? — отозвалась Галя.
Понемногу разговорились и не заметили, что засиделись допоздна. Расспрашивали о Челябинске, а потом я узнал и наши нерадостные новости. Хрисанф оставил семью, ушел к другой женщине. Клава поступила в какое-то учреждение, Горик работает в больнице санитаром и перешел в вечернюю школу. Федя Майоров ушел из адвокатуры и подался в юрисконсульты, заработок, конечно, гораздо меньше. Арестован Курилевский, и Юля с дочкой живут у Кропилиных.
Отец спал еще на веранде, я к нему, конечно, присоединился. Когда мы укладывались, он сказал:
— Я думаю, — раз перестали охотиться за ценностями, ты можешь спать спокойно и в Харькове.
Но и в эту ночь я долго не мог заснуть.
За время моего отсутствия благоустроили и замостили брусчаткой площадь Дзержинского. В ее конце еще раньше было выстроено первое в Советском Союзе высотное по тому времени здание — Госпром (Дом государственной промышленности). Это группа прямоугольных башен высотой до 11 этажей, связанных переходами, бетон и стекло, отсутствие крыши, карнизов, каких-либо деталей, хорошие пропорции, а издали — впечатление легкости: дунешь — улетит. Он нравился всем, даже противникам новой непривычной архитектуры. Но это было единственное здание на огромном пустыре, и площадь выглядела странно, пустынно. Газеты писали о награждении орденами отличившихся в ее благоустройстве и о том, что она — самая большая в Советском Союзе, больше Красной площади в Москве. На Сумской улице снесли Мироносицкую церковь и на ее месте начали строить новое здание оперного театра. Строительству предшествовал всемирный конкурс на лучший проект, и мне запомнилось, как кто-то, побывавший на выставке этих проектов, поражался замыслу японского архитектора, по которому оркестр сидел в люстре. Строительная площадка обнесена деревянным забором, и на Сумской улице на нем — длинный плакат: «Бойкотируйте музыку белоэмигранта Рахманинова». В городе встретил соученицу по профшколе и танину подругу Люсю Костенко с мужем — Мишей Копыловым. Копылов учился в нашей профшколе на курс старше, жил один, зарабатывал журналистикой и по окончании профшколы стал профессиональным журналистом. Разговорились.
— А почему тебе не работать журналистом? — спросил Копылов. — У тебя это хорошо пойдет. Сейчас почти всем и центральным, и харьковским газетам требуются штатные корреспонденты. Могу порекомендовать.
А почему бы и не попробовать? Чем черт не шутит!.. И вот, я работаю корреспондентом газеты, с окладом и гонораром за напечатанные материалы.
— Зачем это тебе понадобилось? — спросил Сережа.
— Хочу попробовать. Может быть это — мое призвание.
— В чем призвание? Ты что, не читаешь газет? Не видишь, как они врут, и чем дальше, тем больше? Гриша, почему ты молчишь?
— Никакие слова тут не помогут, только собственный опыт, собственные ошибки и шишки на собственной голове. Пусть попробует.
— А голова-то уцелеет?
— Будем надеяться.
На вопросы друзей и знакомых, почему я уехал из Челябинска, я отвечал: «Клопы заели».
Теперь же думаю, что кроме неудовлетворенности профессией была и другая причина — одиночество. Одиночество в юные годы непереносимо. Приехал Пекса.
— Везде одно и то же и работа такая же, — сказал он. — Так лучше уж дома.
Получил задание — съездить на завод, собрать материал об ударниках и их достижениях и подготовить публикацию. Дело пошло, заметки печатали или их содержание шло в обзорные статьи. Заметки сокращали, я стал писать короче, заметки продолжали сокращать, и скоро я научился писать так сжато, что невозможно было выкинуть и слово. Услышал и отзыв о себе: толково работает, без искажений, ляпов, и ничего лишнего.
Дома газета, в которой я работал, была всегда — и раньше и теперь, но никаких отзывов о своих заметках я не слышал: ясно — не одобряют сам факт моей работы в газете. Пришли Майоровы, и Федя мне сказал:
