Мой тезка Петя Гущин — крепко сбитый, пожалуй, — самый сильный на нашем курсе, если не во всей профшколе, добродушнейший парень, очень близорукий — всегда в очках с толстеннейшими стеклами. Он нас изумлял тем, что, по случаю, часто цитировал, — не напевал, а именно цитировал, — старинные романсы или арии: «Тебя я видела во сне и дивным счастьем наслаждалась», «Были когда-то и мы рысаками», «Вдали от шума городского» и тому подобное. Но еще больше он нас изумлял, когда вдруг цитировал такие романсы ни с того, ни с сего... У него были золотые руки: любую физическую работу выполняет легко, хорошо и быстро, на практических занятиях — вне конкуренции. Не помню, кто его окрестил нелепейшим именем — Пекса, но оно к нему так прилипло, что даже в его семье укоренилось. Между прочим, он единственный в нашей компании из рабочей семьи: его отец — паровозный машинист и старый революционер-меньшевик, на вид очень суровый. Вот, написал об этом и вспомнил: а ведь никого из нас ни социальное происхождение, ни национальность совершенно не интересовали — принимались во внимание только личные качества. Из всех моих друзей той поры на Сирохинской больше всех любили Пексу. Однажды Сережа и я что-то мастерили. Пришел Пекса, сказал «Позвольте мне», очень быстро и ладно сам сделал, и Сережа бурно и долго им восторгался.
Таня Баштак — низенькая и плотненькая, почти всегда оживленная и задорная. У нее была удивительная способность говорить (хоть по-русски, хоть по-украински) четко, разборчиво, но так быстро, что не все успевали угнаться за ходом ее мыслей, и свое прозвище — скорострельная Танькетка она получила раньше всех. Занималась очень хорошо, а по специальным предметам — лучше всех. Мы с Таней быстро подружили, на лекциях сидели почти всегда вместе, понемногу развлекались и даже вдвоем сочиняли стихи, не оговорив даже тему, — две строчки — она, две — я. А после занятой вдвоем бродили часто, как с Изъяном, а о чем говорили — уже не вспомню. Входила в нашу компанию и подруга Тани — Люся Костенко, ничем не примечательная, с носиком пуговкой. Я был дружен со всеми из нашей компании, кроме Люси, а Таня только с Люсей и со мной. Таня мне нравилась, и порой мне казалось, что и я ей, но никогда об этом мы не заговаривали.
Приближался к нашей компании, но не входил в нее, державшийся сам по себе Ефрем Гурвиц, по прозванию Фройка. Маленький, смуглый, чертами лица напоминавший Пушкина; веселый выдумщик, непоседливый и темпераментный. Я запомнил его в тот день, когда перед вступительными экзаменами мы собрались во дворе профшколы: он единственный был в коротких штанишках. А теперь он рассказал мне, что до профшколы подрабатывал репетиторством и однажды во время занятий с девочкой, неожиданно для самого себя, — он сказал — нечаянно, — ее поцеловал. Она разревелась, и на этом репетиторство окончилось. На втором курсе мы будем проходить литейное дело, и Таня расскажет мне как Фройка, глядя на нее масляными глазами, воскликнет: «Ах, какие у тебя литейные закругления!» И Таня в присутствии других даст ему пощечину.
Общественная жизнь напоминала школьную: бурные собрания с выборами, правда, уже без драк, еще более интересная стенгазета с произведениями наших поэтов и писателей с текстами вперемежку — то русским, то украинским. Заметно и отличие в общественной жизни: больше пассивных, ничем не интересующихся.
Стихи я уже не писал — мы с Изъяном вдвоем сочиняли фельетоны о жизни профшколы. Фельетоны были с элементами фантастики и даже мистики. Мы их подписывали псевдонимом, составленным из окончаний наших фамилий — Вичрелов. Иногда к нам присоединялся Птицоида, тогда псевдоним был другой — его я не помню. Фельетоны пользовались успехом, их автор какое-то время оставался неизвестным, но вскоре псевдоним расшифровали, и это вызвало поток шуток. Фройка сочинил эпиграмму, в которой обыграл и окончания наших фамилии. Он ее выкрикивал:
Вичрелов, Вичрелов —
Вот кумир для всех ослов!
Горекол, Горекол —
Двое, а один осел!
Эпиграмма, хоть и груба, но остроумна, обижаться не приходится, хотя кошки на душе малость поскребли, а Таня и Люся негодовали.
