— Петя, ты только подумай! Бугровский пригласил меня в театр, а я сдуру пошла. В антракте он повел меня в буфет, предложил выбрать пирожное, заплатил за него и тут же написал в записной книжке: «Пирожное Кремер — столько-то копеек».
От неожиданности я захохотал.
— Да, тебе хорошо смеяться. А я вчера от стыда готова была провалиться сквозь землю.
— О, Господи! Да неужели он думает, что это остроумно?
— Не знаю, что он думает, но это ужасно. И, как всегда, у него невозмутимый вид с такой, знаешь, чуть заметной ухмылочкой.
— Нет, вы не знаете нашего Бугровского, — сказал кто-то из общежития. — Он и моется так: сегодня моет одну ногу, а завтра — другую.
Мы дружно захохотали. Мукомолов сказал:
— А черт его знает! Не удивлюсь, если это на самом деле так – от него всего можно ожидать.
На втором курсе Белорученко учил нас отмывке — старинному классическому и трудоемкому способу покраски проектов, в нынешнее время скоростных темпов отжившему. Если по этому способу требовалось покрасить плоскость с переходом от темного к светлому, полагалось многократно покрывать ее слабым раствором краски, с каждым разом чуть уменьшая площадь покраски и в промежутках терпеливо ждать пока плоскость высохнет. Задание у нас было такое: вычертить окно Виньолы (итальянский ренессанс) и отмыть его от почти черного к почти светлому, чтобы сплошная плоскость окна смотрелась цельным стеклом. Все мы, или почти все, красили эту плоскость так, как это делали современные архитекторы: начинали самым темным раствором и, постепенно добавляя воду в кисть, заканчивали самым светлым. Потренировавшись на бумаге, мы за один прием покрывали окно, и выглядело оно так, как и требовалось. Бугровский отнес доску с вычерченным окном в общежитие, покрывал его слабым раствором раз утром и раз вечером и оставлял сохнуть на подоконнике. Однажды живущие с ним рассказали нам с восторгом, что окно Бугровского заплесневело, и он вычерчивает его заново.
Раза два-три старостой назначались другие. Декан Урюпин и староста Бугровский — две зануды, и я не знаю, чем Бугровский мог не угодить Урюпину — мы этим не интересовались. Но каждый раз после другого старостой вновь оказывался Бугровский. На третьем курсе во втором семестре старостой был я. Почему назначили меня — не знаю, да и у кого спросишь? Теперь думаю — не имела ли значения моя несостоявшаяся статья об университете — других причин не видно. По утрам Сережа меня будил. Иногда бывало, что я не мог сразу побороть сон, — тогда Сережа вставлял мне в зубы папиросу и чиркал спичкой. Я садился, Сережа тушил спичку и говорил: «Курить натощак особенно вредно — вставай завтракать». Теперь Сережа, когда меня будил, говорил: «Вставай, староста! Старостам опаздывать нельзя, они должны быть во всем примером».
Во время моего первого пребывания в институте обязательное посещение всех занятий не казалось обременительным и не вызывало во мне протеста. Теперь эту принудиловку я считал ненужной и даже вредной: когда лекции читают из рук вон скверно и есть хороший учебник, время таких лекций можно использовать куда полезней. Да и мало ли в жизни случаев, когда приходится пропустить занятия, — потом наверстаешь, никуда не денешься! Но при чтении лекций по многим дисциплинам уже чувствовалась тенденция их усвоение свести к заучиванию материала, даваемого на лекциях, без требований к самостоятельной работе, уже реже отчисляли за неуспеваемость и больше тянули отстающих, даже безнадежных. Я понимал, что при такой постановке обучения обязательное посещение всех занятий не отменят, но все равно, будучи старостой, старался не преследовать за пропуски. Договорился с соучениками, чтобы они присутствовали на лекциях и семинарах, на которых преподаватели, — были и такие, но мало, — устраивают переклички, а на остальных лекциях и семинарах отмечал отсутствующими только больных. Уговорил вечно опаздывающих, чтобы они не просились в аудиторию: это может вызвать раздражение и жалобы декану — им же будет хуже.
Дмитрий Константинович Мукомолов, старший брат Толи, одно время вел у нас какой-то семинар. В бытность мою старостой Толя сказал мне, что Дмитрий Константинович слышал, как Урюпин кому-то говорил, что, наконец, на третьем курсе удалось поднять дисциплину. Мы посмеялись, и я высказал надежду, что Толя не сообщил брату как на самом деле обстоят дела.
