— Чем же ты мог расплатиться?
— Золотом. Когда меня мобилизовали, отец дал мне десять монет по 15 рублей — какая-то часть того, что у него оставалось... А интересный народ — контрабандисты, по-своему честный, во всяком случае тот, с которым я имел дело, и его турецкий приятель или компаньон, — пойди разбери, — наверное, и то, и другое.
Не могу вспомнить как отец пробирался в Турцию — по морю или по суше, и спрашивал ли я его об этом, но я запомнил поразивший меня рассказ о том, что контрабандист предложил отцу выбор двух вариантов. По одному из них контрабандист проводит отца в Турцию, расскажет как и куда идти, чтобы предстать перед местными властями, и на этом они расстанутся. По другому, стоившему гораздо дороже, контрабандист отведет отца к своему приятелю, и у него отец поживет, пока приятель за деньги получит в полиции необходимый отцу документ, и тогда у отца останутся заботы только о пропитании. Какой бы вариант отец ни выбрал, контрабандисту оставалась одна и та же сумма, остальные деньги — немного его приятелю, куда больше — турецким чиновникам. Второй вариант надежней, но у отца на него не хватало денег, и контрабандист предложил отцу, чтобы он помог доставить товар в Турцию, и тогда контрабандист для себя ничего с отца не возьмет. Отец согласился и несколько дней жил в семье контрабандиста, пока тот готовил товар.
— А ты помнишь где жил контрабандист?
— Нет, теперь бы не нашел. Пришли в сумерки и ушли в сумерки, адрес я не спрашивал, да и зачем было спрашивать? — Отец помолчал. — Выходит, я не только белогвардеец и белоэмигрант, но и контрабандист, — сказал он с такой горькой иронией, что мне стало больно.
— Вот спросят тебя в очередной раз — кто твой отец? А ты вдруг ответишь: «Контрабандист».
Мы захохотали. — Представь себе их физиономии — полная растерянность: неизвестно как относиться к такому происхождению. Какое оно? Пролетарское или буржуазное?
Из кафе отец снова отправился по своим делам, а я — в картинную галерею Айвазовского. Я уже хорошо чувствовал разницу между Шишкиным и Левитаном, Айвазовский среди маринистов оказался для меня Шишкиным, а не Левитаном, но его картина «Наполеон на острове святой Елены» произвела сильное впечатление. Она — не из лучших, даже не блещет техникой, как другие его полотна, но поражает идеей. Не сомневаюсь, что в представлении Айвазовского, как и большинства его современников, Наполеон был одним из самых выдающихся людей и, конечно, — самый выдающийся в прошлом столетии, а на картине сам этот Наполеон, одиноко стоящий на скале и глядящий на разбушевавшийся океан, — жалкая фигурка, ничто перед стихией.
Я продолжал жить у отца. Раньше я стеснялся спрашивать его о прошлой жизни, теперь при случае спрашивал, а иногда он и сам рассказывал. Трагически окончившаяся попытка пересидеть междоусобную войну на Кубани была наивным заблуждением, а в Грузии это казалось возможным: Грузия — независимая демократическая республика, отделившаяся от России и не вмешивавшаяся в ее внутренние дела. Никому до него здесь нет дела, никто его не преследует и никуда не мобилизует. Отец работает помощником садовника, фактически — садовым рабочим, работа для него приятная, обзаводится знакомыми среди местных жителей и бежавших из России, дает частные уроки русского и немецкого, учит грузинский и эмигрировать за границы бывшей России не собирается. Беда была в том, что независимость молодой республики казалась ненадежной. Белые дерутся за единую неделимую Россию и в случае победы, надо думать, примутся второй раз покорять Кавказ. Советское правительство стремится к мировой революции...
— Ты помнишь, — спрашивает отец, — такие стишки? Мы на горе всем буржуям...
— Помню, помню! — Я подхватываю: ...Мировой пожар раздуем. Мировой пожар горит, Буржуазия трещит.
— Ну, так вот. Хотя Советское правительство во время гражданской войны независимость Грузии признавало, не было никакой гарантии в том, что, победив, оно не захочет распространить этот пожар и на Кавказ.
Такие опасения отец слышал от знакомых грузин и русских, разговоры и споры об этом шли в кофейнях. Отца не устраивал ни приход белых — он дезертир, ни приход красных — едва не погиб от их произвола.
