— А в плохую погоду?
— Читаю, занимаюсь домашними делами — они всегда находятся, — и много сплю. Чего-то зимой стал много спать.
— А летом?
— Летом поменьше. Еще играли в преферанс, чаще всего у меня. У нас, было, составилась постоянная компания.
— Распалась?
— Распалась. Арестовали партнера. С тех пор не играем.
— Нет больше партнеров?
Партнеры нашлись бы. Да ведь можно и втроем играть с болваном. Не в том дело. Ну, представь себе: вместо арестованного сидит другой человек или никто не сидит, и невольно думаешь — кто следующий? Жутковато. А главное, люди стали замыкаться в своих семьях и стараться не общаться друг с другом, никого не зовут к себе домой или на прогулку. В Харькове тоже так?
— Из разговоров дома знаю, что так, и нервы у многих на пределе. Да, забыл тебе сказать, арестовали мужа Клавдии Михайловны, она теперь живет у дочки и бывает у нас. Еще арестовали мужа Надежды Павловны.
— О, Господи!.. А как у вас в институте?
— Как там у преподавателей — не знаю, а нам, студентам, хоть бы хны! Как было общение, так и осталось, как были компании, так и остались. И бываем друг у друга, и у нас на веранде собираются.
— А разговоры?
— О чем угодно и сколько угодно, но никогда — на эту тему, как будто ничего такого нет.
— И у нас на работе так же. И, наверное, везде. А настроение?
— У меня? Стараюсь не думать обо всем этом — все равно, думай — не думай, ничего не изменится. Уж больно круто замешано.
— В себе носишь?
— С Гориком говорим обо всем откровенно.
Хоть и лежишь в тени причала, все равно, сквозь веки, закрывши глаза, почти видишь яркий, всюду разлитый солнечный свет. Слышишь удары, а вслед — шуршание волн. Мысленно отсчитываешь секунды между этими ударами и уже знаешь, что количество секунд одинаковое, но сегодня — одно, а вчера было другое. Кажется, что ни о чем не думаешь, но ловишь себя на мысли о том, что точно так шумело это море и сто и много тысяч лет назад, будет так шуметь, когда и нас давно не будет... Вдруг проснешься, выкупаешься, снова лежишь и снова кажется, что ни о чем не думаешь. Рядом библиотечная книжка, но ничего не хочется: ни читать, ни знакомиться с людьми, ни разговаривать с ними. И ехать никуда не хочется — ни на Южный берег, ни на Кавказ... Но стоило отцу пригласить меня в Феодосию, как я сразу охотно согласился. Ехали в грузовой машине, сидя, как в Челябинске, на длинных скамьях. Свободных мест почти не было.
Крымские горы заканчиваются совсем невысоким, серым, скалистым крылом, обнявшим древнюю Кафу, и над ней, на этих горах — развалины генуэзской крепости. «Серовато-бурый унылый и скучный на вид городишко — писал о Феодосии Чехов в том же письме Марии Павловне. — Травы нет, деревца жалкие, почва крупнозернистая, ненадежно тощая. Все выжжено солнцем, и улыбается только море, которому нет дела до мелких городишек и туристов. Купанье до того хорошо, что я, окунувшись, стал смеяться без всякой причины». Город, если рассматривать его изнутри, выглядит серовато-бурым, а если взглянуть издали — преобладает красный цвет сплошь черепичных крыш. Раздражает проходящая вдоль набережной и отрезающая город от моря железнодорожная ветка в порт. «Недавно я был проездом в Феодосии, видел издали Ваш дом, — писал Чехов Суворину 19 августа 1899 года. — Город совершенно изгажен железной дорогой...» Если сравнить купанье на промысле и в Феодосии, то хорошо бы окунуться и поплавать в Феодосии, а выйти на берег Арабатской стрелки — там природа куда ближе к своему естественному состоянию и берег так густо не усеян купающимися и загорающими.
Днем, заранее договорившись, встретились с отцом на набережной: у него были свои дела, я провел время на пляже. В кафе ели чебуреки и еще что-то, пили вино и курили «Нашу марку».
— Ты уже решил куда поедешь? — спросил отец.
— Еще нет.
— Колеблешься?
— Просто не думал еще об этом.
— Ну, и живи здесь сколько хочешь. Я почему спросил? Если будешь в Батуми, постарайся найти там кафе, — я расскажу тебе как его найти. В нем я договаривался с контрабандистом, который проводил меня в Турцию. Интересно — сохранилось ли оно и как теперь выглядит.
