И Алексей тоже знал себе цену, понимал, что кое-что он уже может. Как-то по просьбе отца он поехал к Борису Ивановичу Ханову. Там на заводе пустили новый стан с полубесконечным способом прокатки, по тем временам — новшество, и отец потребовал от Алексея, чтобы он дал об этом стане заключение. Алексею стан не показался, работал он с остановкой во время сварки полос, о нем писали, что стан повышает производительность и снижает количество некондиционного металла, но Алексей подсчитал: показатели эти вовсе не окупают затрат на строительство таких агрегатов, и надо искать пути к бесконечному процессу. Он написал об этом развернутую записку, показал отцу, тот похвалил, сказал: все точно и очень важно, определяет перспективу, а Ханов, узнав об этой записке, приехал в Москву, пригласил Алексея на квартиру сына. Ханову уже тогда было за пятьдесят, но выглядел он подтянутым, ступал мягко и легко, одет был в хороший серый костюм, ладно облегающий крепкую фигуру, голова лысая, но над ушами курчавились темные с проседью волосы; он весело щурился, разглядывая Алексея.
— А недооценил я тебя, Скворцов, думал: отцов сыночек. А ты вон как проектировщиков и нас — по загривку.
— Что, не согласны? — спросил Алексей.
Ханов рассмеялся:
— В том-то вся и штука, что согласен! Очень даже согласен! — и хлопнул Алексея по плечу.
Ханов уселся в кресло и стал говорить: попади ему такая толковая записка до того, как решили этот стан строить, он бы круговую оборону занял, не допустил бы, а то ведь, когда решали, и Валдайского в главке не было; работавший до него начальник в рот смотрел ученым, что те скажут, то и закон, все на веру принимал, вот они все вместе — главк, наука и проектировщики — на него насели, он поддался, а сейчас бы… Ну что же, правильно он, Скворцов, им врезал, правильно и смело, и Ханов его за это уважает. И тут же предложил:
— Переезжай, парень, ко мне. Сам видел, какой поселок поставили. Дома отличные, Дворец культуры — такой и в столице поискать. Женщины у нас красивые. Небось успел заметить. Должность главного прокатчика у меня свободна. Будут деньги — не твои сто восемьдесят, будет квартира, оженим. А главное, при твоей молодости — все впереди. Ты у нас такого опыта наберешься! Ведь станешь самым молодым главным специалистом во всей отрасли. А?
Он так это вкусно говорил, так радостно, что Алексей невольно загордился, подумал: а может, и в самом деле рвануть? Ведь работа какая и возможности, да и Ханов прав: не все же время за отцовские штаны держаться.
Ханов, видимо, уловил его настрой, сделался серьезным, придвинулся поближе.
— Ты разве не чувствуешь, парень, как воздух гудит? Свежие идеи у тебя есть и еще будут, потому что они не в тесноте, какая тут у вас, рождаются, а на просторе. Ты сам прикинь: все крупные наши металлурги с завода начинали. Мысли плюс опыт — вот тебе и свое миропонимание. Свое! Тогда ты великий, тогда ты человек. Ну! Хватай удачу за хвост, пока сама в руки летит. Я ведь не каждому предложу.
— Я с отцом переговорить должен, — с достоинством ответил Алексей.
— Ну вот, а я-то думал, ты сам за себя решать можешь.
Отец сказал тогда: думай сам, но, я полагаю, ты еще для такой должности не готов, да и мне для других дел нужен. Это все и решило, Алексей не поехал, и бывали минуты, когда сожалел об этом…
Эта вроде бы незначительная история имела свои неожиданные последствия. Алексею позвонили от Суржикова, попросили его прибыть к директору института. В то время Алексей никакого отношения к институту не имел, он удивился, что такой крупный ученый желает его увидеть. И как назло в Москве не было отца, тот умчался на Урал, там были неотложные дела по пуску нового цеха.
Суржиков встретил его весело, пошел от массивного стола навстречу, протягивая к нему сразу обе руки, и Алексей заметил, какие они пухлые, да и сам Николай Евгеньевич был пухлым, толстощеким, из-под лохматых бровей остро смотрели темные глаза, в них ничего нельзя было прочесть.
— Ну, рад, рад видеть сына Петра Сергеевича! — Голос, у директора был приятный, густой, казалось, он заполнял собой все пространство кабинета.
