Приготовления к празднику шли своим чередом, а дни становились все теплее и прекраснее. В Бэлэшоень кукоана Мица была занята не только помолвкой, но и церковью, которую она посетила, как только приехала в поместье. Церковь стояла на краю села, у подножия холма, на котором высился помещичий дом, и крест над нею не поднимался выше тополей, окружавших ее. Под солнцем и при полной луне крыша на церкви и звоннице ослепительно сияла, потому что совсем недавно с помощью кукоаны Мицы была покрыта новым железом. Отец Николай, маленький старичок в очках, связанных веревочкой, с толстыми мутными стеклами, которые почти совсем ему не помогали — так он плохо видел, — только и делал, что благодарил кукоану и клялся, что будет содержать крышу в порядке. Святые на стенах церкви вовсе не выглядели красивыми и были намалеваны всего двумя красками, зеленой и вишневой. Иконы тоже были новые и еще пахли олифой. Священник не преминул заметить, что после важного боярина, который никогда не заглядывал в церковь, появился новый, распорядительный и женатый. Поняв, что они будут бывать в поместье, он распорядился покрасить карниз в красный, желтый и синий цвет, чтобы церковь выглядела привлекательней, и тем самым выразить свою признательность новым помещикам.
Кукоана Мица благочестиво ходила ко всенощной и выслушивала службу до конца, стоя с левой стороны от амвона, как и положено было женщинам. Сзади нее, чуть отступя, теснились деревенские бабы и девки, среди которых многие были уже знакомы кукоане. После окончания службы кукоана Мица задерживалась среди них, расспрашивала о детях, о недугах. Так жена Урматеку, не успев появиться в деревне, уже проложила путь к сердцам простых крестьянок, заслужив их уважение и признательность. К выносу плащаницы в страстную пятницу она прислала в церковь красивые медные подсвечники и охапку гиацинтов, а после полудня в тот же день пришла исповедоваться к отцу Николаю.
Прочитав молитву и покрыв плечи кукоаны Мицы епитрахилью, старый священник растерялся, не зная, о чем же спрашивать барыню. При виде хозяйки поместья у него совсем отшибло разум. Он не мог связать и двух слов. Руки его то открывали, то закрывали молитвенник, губы дрожали, испуганные глаза блуждали по сторонам, ноги топтались на месте. А кукоане Мице до смерти хотелось отвести душу! Она была чиста перед богом, была предана мужу, детям и дому, и все-таки ее точили какие-то сомнения. Ей было необходимо, чтобы ее расспросили обо всем, сказали доброе слово. Некоторое время она и отец Николай молча смотрели друг на друга, причем священник робел все больше и больше. Кукоане Мице даже показалось, что это она напугала священника, но она тут же разбранила себя за гордыню и неблагочестие. Пожалев, что не пошла к своему духовнику в Бухаресте, кукоана Мица в конце концов заговорила первая:
— Да спросите меня хоть о чем-нибудь, отец Николай!
Старик немного успокоился и торопливо спросил, постилась ли она. Мица, воспользовавшись таким началом, принялась выкладывать все, что накопилось у нее на душе, не давая возможности священнику вставить хоть слово. И старик слушал ее, опустив глаза в землю, смущаясь и поеживаясь, словно это он исповедовался перед кукоаной Мицей. Когда женщина умолкла, отец Николай очень обрадовался. Он отпустил ей грехи, прочел молитву и возликовал сердцем, ощутив на ладони монету, которую сунула ему кукоана. Священник определил на ощупь, что это была большая серебряная монета, каких он никогда еще за исповедь не получал. Когда кукоана Мица вышла из церкви, миновав длинный ряд старух и деревенских баб, отец Николай обрел голос и начал задавать вопросы о содеянных грехах гораздо громче, чем того требовало благочестие. В церкви раздавался голос священника, к которому вернулись и самоуверенность, и ощущение власти над прихожанами.
Мысли, с которыми шла кукоана Мица в церковь, вернулись к ней сразу же после исповеди. По дороге домой, медленно поднимаясь на холм, Мица, естественно, думала о помолвке, назначенной на завтрашний день. Ее воображение, приученное все предусматривать и предугадывать, рисовало перед ней одну картину за другой, в центре которых неизменно оказывалась Амелика. С нее должна была начаться новая ветвь их рода. Кто знает, что привнесет в их семью этот новый человек, доктор Сынту, который, честно говоря, нравился Мице, но которого она так плохо еще знала. И в детях, которые неизбежно родятся, кто проявит себя сильнее, они сами через Амелику или род доктора Сынту? Какие они будут, эти дети? На кого они будут похожи? И, самое главное, будут ли они счастливы? Мысль о счастье всегда волновала кукоану Мицу, потому что она верила в счастье как в самую важную жизненную силу, над которой никто не властен. «Либо оно есть, либо его нет, — рассуждала она, — а если оно и будет, то насколько его хватит?» И вдруг впервые спокойная ее уверенность, накопленная за долгие годы жизни, оттого что она, молчаливая и преданная, всегда умела помочь Янку, поколебалась. «Счастье проложит себе путь!» — убеждала себя кукоана Мица. Но она вовсе не была уверена, что так будет. Тумана, который привычно обволакивал все и позволял ей себя рассеивать, на этот раз не было, и мир предстал перед ней слишком ясным и слишком четким. Мица видела всех, словно в перевернутый бинокль, где-то далеко-далеко, но очень отчетливо. Она видела каждого в его одежде, в его доме, на улице, видела путь каждого человека, и все так ясно, что ей было страшно. Она вовсе не была уверена, что их семейное счастье не спугнет этот посторонний человек, которого они сами решили привить к их родословному дереву…
