— Вы с ней знакомы? И давно?
— Еще месяца не прошло, начиная с бала во дворце!
— Господи боже мой! Они и на балу во дворце были? — не удержалась Журубица, а Ханджиу отметил про себя, какую зависть и досаду вызвало в ее душе это сообщение.
Желая хоть как-то досадить трем клеветникам и доставить себе удовольствие, воскресив хотя бы на словах торжественное и вместе с тем воздушное, благодаря Амелике, кружение бала, Ханджиу начал рассказывать. Описав для начала общий вид зала, он закончил мелкими подробностями туалета Амелики, к которой не переставал мысленно возвращаться все время.
Журубица с трудом вынесла этот рассказ. С тех пор, как она сошлась с Буби, ноги ее не было в доме Урматеку, и, кроме встречи у модистки и на кладбище, она нигде больше не встречала ни кукоану Мицу, ни ее дочь. Однако думала она о них часто: всякий раз, когда узнавала что-нибудь новенькое из правил хорошего тона, когда заказывала модное платье или шляпку, когда покупала изящную безделушку. Благодаря своей связи с Буби она отдалилась от близких ей людей, которые, в конечном счете, все были родственниками или знакомыми семейства Урматеку. Только сравнивая себя с ними, Катушка и могла определить, насколько она изменилась и разбогатела. В своей новой компании она всего этого как-то не замечала. «Какой толк заводить новые платья или тонкие материи, когда этим никому нельзя досадить?» — часто рассуждала про себя Катушка. Потребность чувствовать, что она стала жить по-иному, по-благородному, была так велика, что она частенько готова была даже помирится с кукоаной Мицей и Амеликой, лишь бы было кого чувствовать ниже себя и кому отравлять жизнь. Утешала себя Катушка твердой верой в то, что в доме Урматеку ничего измениться не может, а уж к лучшему тем более, и обе женщины навсегда останутся такими, какие есть. И вот совершенно неожиданно она узнает, каких высот они достигли, что они превзошли и ее, и ту роскошь, в которой она купалась. Что там ее прогулки, катанья, театры, застолья, когда Мица и Амелика были на балу во дворце!
Эта мысль не давала ей покоя, заставляла учащенно биться сердце. Катушка, желая немедленной расправы, тут же стала искать, кто повинен в ее несчастье. Естественно, что первым ей пришел на ум Буби. Уж если он не пожелал просто представить ее своему собственному отцу, то разве мог он повести ее на бал во дворец? Рассуждая таким образом, Журубица пришла в ярость, обещавшую невиданную доселе бурю. На нее нашла та слепота, какая обычно заменяет женщинам беспристрастие. Ее переполняла жалость к самой себе, она кляла свою несчастную жизнь. Совсем забыв о том, что связь с Буби дала ей возможность вести себя как богатая дама, кутить и транжирить деньги, она думала лишь об обидах и оскорблениях. Ее всегда обижали, с самого детства! Мысли ее перескочили от Буби к Урматеку, как он унижал ее, бранил, и до чего же был скуп, так что просто удивительно, как она только его терпела. Именно в нем, в Урматеку, и таился корень всех ее бед, в том числе и самого большого, сегодняшнего! Так, словно из семечка, постепенно выросла и окрепла ненависть Катушки к Янку!
Но сейчас никого из врагов перед нею не было, были люди или безразличные, или благожелательные. Журубица посмотрела на пухленького прокурора с округлой головой, гладкой юношеской кожей, который так и сиял, переполненный своими воспоминаниями, и ей стало противно. Ее мучила мысль, что этот накрахмаленный, известный своей честностью человек имеет возможность вместе с любовью и деньгами дать женщине имя и всеобщее уважение, и этой женщиной, вполне вероятно, может оказаться Амелика, по которой, как видно, вздыхает прокурор. Охваченная жаждой мести, Журубица принялась подтрунивать над Ханджиу.
— Вот вы и влюбились, господин прокурор! — воскликнула она, поглядывая исподтишка на Гунэ и Панайота.
— Заметно! — подхватил Гунэ, обрадованный тем, что Журубица повеселела.
— Видно даже издалека! — поддержал Потамиани, моргая глазами. — Только ничего хорошего в этом нет!
— Почему? — Журубица встала на защиту чувств прокурора. — Если я говорила, что она злюка, то это касалось ребенка! Ведь когда я видела Амелику в последний раз, она была еще ребенком. А теперь господин прокурор, возможно, и прав: красивой и умненькой она была всегда!
