— Ценить — вовсе не значит любить, — возразил наконец прокурор.
— Я против нее ничего не имею! Возможно, она мила и умна! — стал оправдываться Потамиани. — Я ни о чем не думал…
— О ее отце думал… — неожиданно выпалила Журубица.
— Во всяком случае вы думали, глядя далеко вперед! — с серьезным видом заключил прокурор.
Вновь наступило молчание. Ханджиу держался своего мнения, он не верил всем этим разговорам, которые считал совершенно необоснованными. К тому же ему не нравился фамильярный тон и насмешки над его человеческой слабостью, какую он невольно обнаружил. Потамиани почувствовал, что нужны какие-то веские доказательства, чтобы переубедить его. Поэтому, словно по мановению жезла, он извлек на свет божий последнюю крупную аферу Урматеку — фальсификацию продажи имения Бэлэшоень, как он назвал ее. Сведения у него были самые точные. Историю эту ему рассказывал репортер, который вел коммерческую хронику в одной из либеральных газет и знал все это дело до мельчайших подробностей. И сама продажа, и разница в ценах, одна указанная в залоговом обязательстве, другая в акте оценки, говорили сами за себя. Сначала газетчик думал, что преподнесет своей партии одну из самых сенсационных бомб, взрыв которой навсегда уничтожит барона Барбу. Но вскоре понял, что старый барон никакой темной сделки не заключал, наоборот, он вполне сознательно и по доброй воле передал землю, сам присутствовал на торгах и в юридической конторе, где регистрировали сделку. Это было нечто вроде подарка, прикрытого торговым соглашением, и использовать такой материал в политических целях было невозможно. К тому же в момент продажи барон Барбу еще не был министром. Однако «фальсификация», как упорно продолжал называть сделку Потамиани, была явной.
Всю эту историю Журубица слышала впервые. Она сидела неподвижно, широко открыв глаза и вдруг стала улыбаться, словно увидела, как кто-то издалека к ней приближается. Журубицу осенила новая мысль, и на лице ее засветилась радость. Она стала выспрашивать разные подробности, интересуясь, что и как происходило потом. Она хотела знать, кто мог бы доказать аферу и учинить скандал. Ханджиу, для которого это запутанное дело стало постепенно ясным, заметил, что вопросы Журубицы касаются его профессиональной компетенции, чего он всегда не любил, и ответил коротко:
— Заинтересованные лица!
— Кто же заинтересован в справедливости? Вы — первый, не так ли, господин прокурор? — осклабился Потамиани.
Он чувствовал: то, чего хотелось бы ему и Журубице, не произойдет. Ханджиу не подскочил от возмущения, не проявил никакого профессионального интереса, вообще не обмолвился ни словом. О чем он думал, кто его знает! Поэтому газетчик решился сделать еще один шаг.
— О-хо-хо! Жизнь настолько прихотлива, господин прокурор, что иногда заставляет оправдывать минувшую трагедию. Вы чувствуете себя зажатым между любовью и долгом!
— Долг мой совершенно ясен! — отозвался Ханджиу и встал.
Было уже поздно. Буби не возвращался. Ханджиу поблагодарил и откланялся. Журубица проводила его до дверей. Все еще переживая услышанную историю, она не удержалась и спросила на прощание:
— А если все-таки найдется заинтересованное лицо? Что тогда будет?
— Что будет, то и будет! — буркнул прокурор и ушел.
Катушка задумалась. Перед ее мысленным взором мелькали всевозможные лица. Ей казалось, она пытается шпилькой пробуравить стену. Когда Гунэ отвозил ее на санках домой, она что-то бормотала, закрыв глаза и склонив голову ему на плечо. Несколько раз он спрашивал Журубицу: «Что ты говоришь?», но она не отвечала. Гунэ не настаивал, поскольку сам он не привык долго размышлять об одном и том же.
Уже давно барон Барбу ощущал покалывание в верхней части груди. Сначала у него только першило в горле, потом стало закладывать грудь, но мало-помалу боль усиливалась. Барон стал ощущать жжение, которое превратилось в острую боль. Он никому ничего не говорил, не любя посвящать посторонних в свои телесные недуги. Всю жизнь он был здоровым и питал недоверие к врачам. Хворал он редко, и то простудой. Но при недуге, как и при одевании, барон проявлял чрезмерную стыдливость, и никто, кроме Янку, никогда не видел его полуодетым. Барон уже не мог есть, стал худеть. Некоторое время он переносил болезнь на ногах. Ел он всегда мало, поэтому никого не встревожило то, что за столом он почти ни к чему не прикасается. Когда же он закрывал глаза, пережидая, когда пройдет боль, то на заботливые вопросы домницы тихо отвечал:
