- И кто же так переменил к тебе отношение?
- Ну, в первую очередь наши чистоплюи - Жора с Витей. А наш красавчик Олег еле цедит, когда ему надо сказать что-нибудь мне по делу. Тоже мне задавака! Ведь его Лена - кандидат в убийцы номер один, и все это понимают. Да и у него самого рыльце, возможно, тоже в пуху.
- А ты сама считаешь, что убийца - Лена?
- Нс знаю, - пожала она плечами. - Знаю только, что нея. И я рада, что ты считаешь злодеем нашего убогого Степу, потому что мне было бы очень неприятно, если бы и ты от меня отвернулась. Я бы, конечно, это пережила, но все равно, оказывается, очень неприятно - чувствовать себя изгоем.
Оксана была права - какие бы улики против нее ни накопали, я все равно бы не поверила, что она способна на преступление. У нее было ровно столько же оснований избавиться от Котовой, как и у всех нас. И совсем никаких - для покушения на меня. Конечно, может быть, она, как и Горячева, считала, что я ей перебежала дорогу, но она не стала бы из-за этого убивать.
Может быть, моя любовь к животным доводит меня до эксцентричных выводов, но л убеждена, что моя Глашка никогда не стала бы ластиться к убийце, животные чувствуют такие вещи. Они вообще чувствуют человеческое нутро.
К Глаше порою приходит очаровательная девушка-ветеринар, которая позволяет себе с ней непозволительные, с собачьей точки зрения, вольности; моя спаниелька при виде ее опадает в панику, забивается в угол, прячется - но никогда не кусается. Более того, когда собачий врач, сделав свое дело, собирается уходить, Глаша в приливе чувств ее вылизывает, как будто понимает, что та желает ей только добра. А вот однажды летом, когда она задыхалась от жары в своей лохматой шкурке, мы пригласили домой собачьего парикмахера. Он пришел - весь какой-то пришибленный, ущербный, низкорослый: вообще, по-моему, не мужская это профессия - стричь собак. Глаша тут же показала зубы, и мужичонка рассвирепел.
- Вы, хозяева, уйдите, - приказал он. - Я ее сейчас усмирю.
Мы с Марком, конечно, никуда не ушли, опасаясь за свою любимицу, - на лице парикмахера ясно проступала жестокость, и даже с оттенком сладострастия. Он протянул руку, в которую Глаша немедленно вцепилась - реакция у нес что надо, несмотря на толщину, и тогда ее обидчик рассвирепел. С криком: «Я тебе сейчас покусаюсь, паскуда!» он бросился на нее с зонтиком в руке. Но, конечно, дотронуться до псинки не успел: отстранив меня, а я уже была готова заслонить собаку своим телом, Марк перехватил руку психопата-садиста и очень вежливо выпроводил его из квартиры, сунув ему четвертак за беспокойство.
Пришлось Глафире обойтись без модельной стрижки: мы с Марком сами кое-как обкорнали ее с помощью ножниц.
Чем-то Кочетков напомнил мне этого парикмахера-неудачника… Убогостью своей, что ли. Наверное, они и пахли, на собачий взгляд, похоже. И хотя я никогда не видела на физиономии Кочеткова выражения жестокости, вполне вероятно, что у него внутри скрывалась именно эта долго сдерживаемая неистовая агрессивность. Недаром, ох, недаром Глашенька готова была съесть нашего второго режиссера…
Против Верховцевой, как я поняла, свидетельствовало то, что она одна была со мной в тот день в студии и, услыхав мой крик, сразу же, по ее словам, примчалась мне на помощь, бросив чайник в коридоре - до женского туалета, куда она направлялась за водой, она так и не дошла. Или она туда даже и не собиралась?… Сергей, который тоже навестил меня и просидел час у ложа болящей, упомянул, что и сыщикам из «Ксанта», и следователям с Петровки это показалось очень подозрительным. Но я-то помнила, как Оксана уговаривала меня не лазить на лестницу, а дождаться Майка и послать его туда; первое, что она произнесла, когда нашла меня у ее подножия, было:
- Я же говорила тебе, не лезь!
Это прекрасно отпечаталось у меня в памяти, потому что после этих слов последовал провал.
Сергей отмел мои соображения - мол, в ней говорило чувство вины. Но я привыкла верить своей интуиции - она не срабатывает редко. С Оксаной ощущения угрозы у меня не возникало.
Верховцева между тем продолжала жаловаться:
