Алене повторять не надо, белкой юркой вверх по узлам шмыгнула. Поди, на дуб с той же сноровкой карабкалась. Муромец меня через плечо перекинул и вслед полез.
Наверху Соловей нас поджидает, веревку к столбу пыточному привязал и руками для верности придерживает. Все поглядывает, как бы рогами развесистыми в решетке поднятой не запутаться.
— Я вот думаю, — говорит, — ежели Сему вдругорядь по голове садануть — он в прежний ум войдет или вконец околеет?
Повел я на него оком мутным — отвалились рога вместе с волосами, только чуб казацкий в середке остался. Видит Соловей, что с меня взятки гладки — не в себе человек, лучше не трогать, а то как бы вовсе голову не снял.
Поставил меня Муромец на ноги, к стенке прислонил. Ничего, терпимо, не падаю. Вдоль коридора застенки пустые тянутся, где решетки, где дверь глухая. Соловей для интересу одну отпер — обрадовался. Лежит там на полу куча оружия, добыча военная, а сверху мой кладенец в ножнах. Пошарили Семы тихонечко — сыскали булаву и суму воровскую с ножами. Теперь и прорываться можно.
При выходе два стражника караул несут, позевывают бдительно. Увидали нас — попятились. Впереди Муромец несется, булавой потрясает, за ним Соловей — чуб и щетина трехдневная, позади Алена едва одетая, на нее я опираюсь, вся одежа в крови засохшей. Не поспели стражники разбежаться, изловил Муромец их за вороты и друг к дружке лбами приложил. Оттащил к яме, сбросил — будет кому ответ держать, ежели Вахрамей припожалует.
На дворе уж светать начинает, птицы голоса пробуют. Коротка вешняя ночь, да беглецам любой мало будет. Где бегом, где ползком — добрались до конюшни. Конюху Муромец только булаву пудовую показал — тот так без чувств и повалился. В углу солома заворошилась, Волчок вылазит, отряхивается:
— Что-то припозднились вы, я уж сам хотел бежать-выручать!
— Набегаешься еще, герой!
Оседлали друзья коней, из конюшни вывели. На меня же страшилище двухголовое мчится, шестью ногами перебирает, тремя хвостами машет. Не забоялся я, взял кладенец на изготовку, спрашиваю:
— А ты кто таков будешь, зверь невиданный, чудище неслыханное? Куда коня моего богатырского подевал?
Отвечает мне зверь невиданный, чудище неслыханное:
— Ты что, хозяин, окосел аль белены объелся?! Я ж и есть конь твой богатырский! Садись скорей да поскачем вон из царства навьего!
Сверху доносится:
— Своих уже не узнает! Не к добру!!! Кончается, поди! Кар-р-р, кар-р-р!
Поднял я голову — все небо в воронах. Бр-р-р… Помотал головой — давай на коня садиться. Сивка мордой меня подпихивает, бранится:
— Хвост-то отпусти, он не для поводьев привешен! Вот уж горе мне с тобой, во хмелю и то задом наперед не садился, со стоячего не падал!
Алена помочь вызвалась, подсадила и сама за спиной уселась, поводья взяла:
— Свезешь двоих, конь говорливый?
— Свезу, как не свезти — с четырьмя рысью иду, под десятью не падаю! Можешь еще Семин осот в тулупе позади пристроить, он легонький!
Вывели мы коней за ворота, подхлестнули для задора и помчали во весь лошадиный скок, конскую прыть.
Чуют кони беду, из кожи вон лезут, оглянуться не успели — места обжитые минули, прямая дорога к горе заветной протянулась. В чистом поле ветер разгулялся, траву клонит, вслед улюлюкает. Ворон над нами кружит, погоню высматривает. Куст рукавами машет разудало, я попеременно то влево, то вправо сползаю; хорошо, Алена начеку, не дает упасть.
Обдуло меня ветерком — вроде оклемался, сам поводья подобрал. Хотел Соловью чуб исправить, да тот отказался:
— Привык я к нему, да и голове посвободней. Ты мне лучше усы в пару отпусти.
Уважил.
Скосил Соловей глаз, вздохнул:
— Покамест сойдет, а на досуге заново попытайся…
Скоро царь спохватился, десяти верст проскакать не успели. Вранко весть дурную приносит — других не умеет: летят ковры с дружинниками, побольше дюжины, настигают, как конный пешего, скоро нас приметят.
Заголосила было Алена:
— Сема, лучше заруби меня на месте, я им живой не дамся!
Заткнул я ей рот, велел всем спешиться. Подивились побратимы, да послушались, хоть на голову мою с опаской и поглядывали.
Поднапрягся я, обернул коней деревьями, друзей пнями, пса с вороном — ежом да белкою, себя — змеюкой подколодной, красну девицу — красным мухомором. Налетели ковры, опустились — что за притча? Обрываются следы у леса, стоит трава не примята, земля не натоптана. Покрутились дружинники, в затылках поскребли, мухомор ногой наподдали да и улетели несолоно хлебавши.
