По лицу Пишты пробежала добродушная и вместе с тем лукавая улыбка. Он долго провожал взглядом удаляющуюся девушку, любуясь ее косами, гибкой талией, стройными загорелыми ногами. Но взору Пишты представлялась не Розка, а другая. От нахлынувших чувств сердце его забилось сильнее. Он так глубоко вздохнул, что едва не задохнулся.
Несчастье, постигшее старого Ференца, привело в крайне возбужденное состояние Пиштиного дедушку. Он необычайно оживился, словно услышал долгожданную весть, вылез из закутка и даже оставил свое вечное брюзжание. Старик попросил Пишту подробно рассказать, при каких обстоятельствах произошло несчастье. Затем, выйдя на середину сеней и зажав в дрожащей руке суковатую палку, он стал прыгать то вправо, то влево, показывая, каким манером следовало его старому другу Ференцу управляться с осатаневшим стадом. Дед так размахивал палкой, что вполне мог сбить со стены посудную полку. Давно уже не видели его таким прытким.
— Я ведь ему не раз втолковывал… — повторял он. В каждом слове старика чувствовалось злорадство, ибо бывший товарищ изменил-де древним традициям своего ремесла и, когда прежняя, «настоящая работа» канула в прошлое, отрекся от связывавшего их когда-то кровного дела. — Я ведь не раз говаривал ему: не так делаешь…
Насчет того, как не следовало делать, старик ничего вразумительного не сказал. Снова и снова прыгая по сеням и размахивая палкой, он пространно рассказывал о давних временах, когда бывалым пастухам доводилось попадать в сложные переделки. Вероятно, так предаются воспоминаниям о былых сражениях престарелые полководцы. Он еще долго бы говорил, если бы его не одернул Пишта — мол, хватит, дед, бахвалиться да палкой размахивать.
Старик обиделся и снова забился в свой темный закуток. Он долго молчал там и становился все мрачней и мрачней. Пиште стало страшно за него. Чего доброго, помрет, случалось, что такие старцы помирали от тоски. Но стоило деду услышать, что внук собирается навестить старого Ференца, как он не вытерпел и подал голос — и он не прочь пойти с ним.
— Ну так идем, дедушка!
— Надобно бы захода солнца дождаться. Не для хворых людей господь держит солнышко на небе…
— Да что вы, дедушка! У вас свободного времени хоть отбавляй, а у меня дел по горло. Нечего ждать, пошли!
Старик промолчал, но до того долго копался, что день стал клониться к вечеру, когда они вышли из дому. Дед и внук молча шагали по улице. В предзакатных сумерках шлепали по дороге их босые ноги и постукивала дедова палка…
Они опоздали, старый Ференц скончался. Тело покойного лежало в светлице, где он, быть может, ни разу в своей жизни и не ночевал. Жена его умерла давно, и смерть старика оплакивали сыновья, дочери, внуки да ближайшие соседи. Пришел и кое-кто из знакомых, чтобы в скорбном молчании повздыхать минуту и помолиться за упокой души усопшего. Пиштин дед не проронил ни единого слова, но его и без того сгорбленная спина еще больше согнулась. Он совсем сник. Слова порицания, которые собирался он высказать своему старому другу, желая слегка поддразнить его, теперь уже некому было слушать, и они камнем легли ему на сердце.
Пишта подумал, не оставить ли деда наедине с покойным Ференцем, пусть дед растолкует ему, как следовало, не навлекая на себя беды, разогнать взбесившееся стадо, пусть помашет своей палкой, вспоминая былое… Ибо он чувствовал, что его печаль не идет ни в какое сравнение с безмолвной скорбью деда. Кто знает, только ли о гибели друга, в сердцах прозванного «старым хрычом», скорбел и беззвучно плакал дед? Это было его тайной, непроницаемой, как ночная тьма. И по пути домой старик ни словом не обмолвился о покойном, только спросил после долгого молчания:
— На будущий год ты, поди, станешь старшим пастухом?
— Не знаю. Я, пожалуй, еще молод для такого дела.
— Ты же был самым старшим из подпасков!
И они снова надолго замолчали. Так умеют молчать только люди, которые способны уйти в себя. Окутанное вечерним сумраком село все заметнее погружалось в темень. Наступала пора влюбленных: то тут, то там под ее покровом юные парочки собирались у калиток поворковать. Их сдавленный смех вдруг взрывался в вечерней тишине искрометными красками, подобно тому как внезапно лопается бутон, обнаруживая алый цветок, а тихий шепот влюбленных как будто источал пьянящий аромат. Пишту вдруг охватило нетерпение, и чувство трепетного ожидания внезапно сменилось необузданным порывом. Он невольно ускорил шаг, дай он себе волю — оставил бы далеко позади едва плетущегося за ним старика. А старик, наоборот, все замедлял шаг, словно его совсем покинули силы.
