«…идейное содержание, замысел самого романа обусловили такое его построение. Мне пришлось внимательно следить за поведением героев, сопоставляя их поступки в прошлом и настоящем, обнажать острейшие конфликты, противопоставлять исторические ситуации»[1].
Другие особенности творческой манеры Дарваша, его умение пользоваться традициями, может быть, и не привлекли такого же внимания критики, но при внимательном взгляде они обнаружатся тоже.
В частности, Дарваш смело и своеобразно оперирует не только временем действий своих героев, но и тем пространством, в котором эти действия происходят.
В романе «Колокол в колодце» все события развиваются на сравнительно ограниченной местности, а это дает основания автору видеть ее во всех подробностях: вот деревенская улица, вот дом, вот хутор, гумно, помещичья усадьба, городская квартира инженера.
Это — один масштаб, одно видение пространства.
А вот — другое, в другом, гораздо более широком историческом романе «Победитель турок». Здесь автор присутствует как бы уже не среди людей и не на местности, а над людьми и над местностью:
«Турки прибыли… раньше и заняли лучшие позиции: их военачальники расставили свои огромные полчища, подобно рядам винограда, уступами на полого поднимающихся склонах холмов. Турки расположились на холмах, лицом обратясь вниз, а внизу, на ровном поле, стояли венгерские войска».
Здесь нет деталей местности или той обстановки, в которой протекает действие.
Если, положим, между двумя героями романа происходит разговор за едой, то мы не узнаем, что это была за еда, какой был стол, какой дом, в котором протекала трапеза.
Эта же «обзорность» имеет место повсюду, даже в портретах:
«Епископ Дёрдь — высокий, широкоплечий человек с проседью, внешне ничем не напоминавший священнослужителя — взирал с твердой улыбкой на собранный в морщины лоб и озабоченное лицо воеводы, как бы перечисляя мысленно причины снисходительности своей к неопытности собеседника…»
И этой обзорностью, присущей всему роману, Йожеф Дарваш подчеркивает впечатление широкой панорамы, масштаба происходящих событий, их отдаленность во времени.
Однако это только как бы внешний литературный прием, оформление той сцены, на которой происходят события, а есть еще и авторская оценка этих событий, есть взгляд на них историка.
Тот же епископ Дёрдь говорит о народе, воюющем против турок:
«…Им не защита истинной веры нужна, а поблажки вожделениям плоти их. Ежели язычник-турок им это даст, они с легким сердцем и язычество примут».
И от этого сурового и спорного взгляда события не теряют, а приобретают, приобретают значение опыта и мудрости, без которых историческое повествование вообще не имеет смысла, в котором заключена и сама эмоциональность исторического произведения.
Еще одна особенность творчества Йожефа Дарваша — это его отношение к литературному жанру.
В некоторых своих произведениях, и прежде всего, пожалуй, в исторических романах, Дарваш довольно строго придерживается жанровой чистоты. Но лишь до тех пор, пока это отвечает его замыслу.
Стоит же ему убедиться, что правила жанра мешают замыслу, он тотчас от них отказывается, и вот уже критика до сих пор спорит о том, что такое «Город на трясине» — роман, эссе, публицистика или художественный очерк?
Точно так же нельзя сказать и что такое «Самая большая венгерская деревня» — очерк ли это, или статья, или социальное исследование специалиста?
Но что определенно можно сказать о писателе Йожефе Дарваше, это то, что он — прозаик. Можно сказать, хотя и на родине, и за ее пределами он широко известен еще и как драматург (на русский язык переведена и шла на сценах наших театров его пьеса «Пропасть». Неоднократно передавались у нас телеспектакли «Пропасть», «Пожар на рассвете»).
Однако и в драматургии Дарваш остается прозаиком: помимо того, что он хочет показать на сцене, он неизменно стремится еще кое-что, и, может быть, даже кое-что главное, рассказать. Разумеется, это не его «личная» особенность — авторская повествовательность всегда ведь была присуща драматургии крупнейших прозаиков: Толстого, Чехова, Ибсена, — никто из них не доверял себя сцене полностью, от начала и до конца, не искал, подобно истым драматургам Мольеру или Лопе де Вега, чисто сценического эффекта, совершенно неожиданного явления, парадоксальной, иногда почти цирковой реплики.
