— Без этого нет и внутренней собранности, — растолковывал он нам. — Внешняя неряшливость порождает внутреннюю разболтанность. У некоторых особей животного мира волосяной покров служит органом осязания. Верно ведь? А у обросшего, небритого человека щетина свидетельствует о его неряшливости… — В говорливости Андраша было что-то нарочитое, искусственное. — В этом я убедился во время осады Будапешта. Я со своей группой несколько недель скрывался в подвале. Так вот, Фери Бертока… ты кстати, знал его, — обратился он к Мартину, — я никак не мог заставить бриться. И в одной из стычек с фашистами он первый нарвался на немецкую пулю…
Украдкой я разглядывал Андраша. Этот грузный, большой мужчина внешне ничуть не изменился. Правда, сейчас он заметно ссутулился. А за его оживленной болтовней чувствовалась усталость и опустошенность.
Предвзятая неприязнь, которую я сам подогревал в себе к нему, сразу испарилась; вместо нее мной овладело какое-то чувство неловкости.
После долгих поисков мы наконец нашли свободную комнату на третьем этаже. В ней находился лишь один солдат. Оседлав угол письменного стола, он с величайшей тщательностью чистил автомат, потихоньку насвистывая что-то.
У двери в комнату Андраш протянул руку безмолвно следующему за нами угрюмому Мартину и сказал:
— Ну, будь здоров…
Но Мартин не принял руки Андраша.
— Нам еще кое о чем надо договориться.
Мы расположились среди расставленных в беспорядке столов. Мартин уселся в углу, позади Андраша, и молча поглядывал вокруг колючим взглядом. Это напомнило мне картину свиданий в тюрьме, когда надзиратель сидит в углу, откуда подозрительно прислушивается к каждому слову, наблюдает за каждым движением узников и посетителей.
Андраш все еще продолжал разглагольствовать о взаимосвязи телесной и духовной собранности. Но вдруг на полуслове он прервал свои рассуждения и совсем другим тоном спросил:
— Что нового в городе? — И, уже обращаясь только к Гезе, продолжал: — Как дела дома? В Вёльдеше? Есть какие-нибудь вести?
Вместо ответа Геза проговорил:
— Я пришел за тобой.
— За мной? — удивился Андраш.
— Да, и за тобой… — И точно так же, как до этого в коридоре, принялся излагать свои взгляды на народную, национальную революцию, которая, дескать, вполне закономерно прорвалась теперь наружу. В его тоне звучала какая-то задиристость. Я-то знал, что она адресована не Андрашу, а Чонтошу. Он полемизировал с ним, нападал на него.
Лицо Андраша все более мрачнело, оживление улетучивалось.
Вдруг зазвонил телефон. Андраш взял трубку.
— Да, это я… Кто?.. — Он замялся на мгновение и украдкой взглянул на Гезу. — Соедините, — произнес он наконец, и лицо его сразу приняло напряженное выражение. — Да… Я… Пожалуйста. Здравствуйте… Со мной?.. Можно… Заходите ко мне сюда… Почему?… Ну что ж… — В голосе его появились нотки раздражения. Очевидно, тот, кто говорил с ним, прервал его и пустился в многословные рассуждения, так как Андраш долго молчал, слушая его. — Тогда встретимся на нейтральной территории. — Слово «нейтральной» Андраш иронически подчеркнул и вслед за этим назвал мой адрес. — Там живет мой зять… Ты знаешь его… Хорошо, вечером…
Он положил трубку и некоторое время задумчиво глядел перед собой.
— Итак… — произнес он и со стереотипной улыбкой на лице обернулся к Гезе, словно принимал, сидя за письменным столом, очередного посетителя. Но вдруг улыбка сошла с его лица — видно, вспомнил, на чем был прерван его разговор с Гезой.
А Геза, ничего не замечая, опять стал говорить, приводить доводы, объяснять, доказывать.
— Разумеется, во всем происходящем есть и будут еще трагические моменты. Но главное все же в том, что народ достаточно созрел, чтобы стать наконец хозяином своего будущего. Сейчас мы переживаем момент взрыва в великом моральном, я бы сказал химическом, процессе, ускоренном при помощи катализатора. То, чему не суждено было осуществиться ни в тысяча восемьсот сорок восьмом, ни в тысяча девятьсот девятнадцатом, может стать явью теперь. Главное сейчас, чтобы люди, которые…
Подчас речь Гезы носила такой же риторический характер, как плохая передовица в газете.
