Внезапно я ощутил прилип бодрости и веселья. Возможно, я даже рассмеялся, потому что обгонявшие меня люди удивленно косились в мою сторону.
«Стоп! — мелькнула у меня мысль. — Не пойду я к Андрашу. Разыщу-ка лучше Бачо. Не Андрашу, а ему расскажу о военном. Он однажды уже «отпустил» мне грехи. Проявил чуткость ко мне. Я уже давно с ним не встречался, не беседовал. Но надеюсь, и сегодня он будет таким же, как прежде»…
Это случилось в то самое время, когда арестовали Дюси Чонтоша. Что же погнало меня к нему, к Бачо, — страх, ужас? Он тогда был, так сказать, вроде моего начальства в аппарате ЦК. Не исключено, что и страх, ибо я боялся. Но страх этот был необычный. Я чувствовал, как порой все ноет у меня внутри, ночами не спал, ворочался с боку на бок, выкуривал одну сигарету за другой и все ждал: вот-вот остановится перед домом машина и позвонят к нам в квартиру. Но, собственно говоря, я считал вполне понятным и само собой разумеющимся, если бы арестовали и меня. Я воспринял бы это как должное и даже не протестовал бы. Водятся ли за мной грехи? Наверняка да… Так, значит, все-таки не страх был самым главным в том, что побудило меня идти в Центральный Комитет исповедоваться в своих грехах. Меня влекла туда потребность заглянуть себе в душу, очистить свою совесть перед партией, которой я привык верить больше всего на свете…
В кабинете за письменным столом неподвижно сидел человек с пышными усами, с глазами чуть навыкате. Шестом указав на кресло, он пригласил меня сесть, причем сделал это гораздо суше, чем прежде. Словно догадывался, зачем я пришел.
Я начал говорить.
Он слушал меня с непроницаемым лицом. Но мне казалось, что он боится меня или напуган услышанным. А я каялся, запинаясь, мучаясь, горя желанием сказать как можно больше, что, пожалуй, само по себе было вполне естественным, если бы раскаяние не переросло у меня в болезненное самобичевание; в свое время я не смог, не нашел в себе решимости сделать больше для партии, во имя идеи, ради свободы. Я изливал, пожалуй, те же чувства, что и Дюси Чонтош в летнюю душную ночь пятьдесят четвертого года. Возможно, я даже упомянул, как и он, об «угрызениях совести». И мне думается, не случайно. Для многих из нас, если не для всего поколения, это было главным переживанием последних лет. Да, пожалуй, и не только для поколения — для всего нашего народа. (Тогдашнее партийное руководство — теперь-то я это точно знаю — даже хотело, чтобы именно так и было, чтобы вечно нацию мучило это чувство, а не помогло ей очиститься, выработать более высокую общественную мораль… Переживания эти оно намеревалось использовать как свое орудие.)
Он дал мне высказаться до конца. Ни разу не прервал, не задал ни одного вопроса. Только смотрел на меня своими выпученными глазами да барабанил нервно пальцами по столу.
Когда я кончил говорить, он сказал лишь:
— Вы поступили совершенно правильно, товарищ Солат, поведав обо всем этом партии. (Когда-то мы были с ним на «ты». Но как только он стал моим начальством, между нами установились официально-вежливые, сдержанные отношения, невольно напоминавшие о соблюдении субординации.) Очень хорошо, что вы выложили все начистоту. Но пусть вас не мучают угрызения совести. Сами подумайте, что получилось: многие из тех, кого мы считали самыми преданными нашему делу борцами, как выяснилось, оказались предателями. Полицейскими шпиками… — И он торопливо протянул мне руку.
Провожаемый печальным взглядом чуть выпученных глаз Бачо, я покидал кабинет, не испытывая ничего, кроме дрожи в ногах, ощущения, что вот-вот мне станет дурно…
А почему бы и сейчас мне не пойти к нему?..
Ага! Наконец-то я понял, что на лестнице было необычным. Раньше ее устилала красная ковровая дорожка, а теперь она была голой. Голая и грязная, запачканная грязными ботинками, сапогами, солдатскими башмаками. Повсюду валялись раздавленные окурки, клочки бумаги. И тем не менее я обрадовался этой незастланной грязной лестнице. За последние дни дикого, кровавого хаоса это послужило для меня единственным успокаивающим симптомом. «А ковер-то все-таки скатали…» Словом, мир не провалился в тартарары. Еще не рухнул.
