— За каким чертом тебя, собственно, принесло сюда? Но раз уж пришел, сиди! Не рыпайся! — И он насильно воткнул мне в рот сигарету.
— К Андрашу… — робко, но настойчиво продолжал я.
— Он тоже с ума спятил. Твой шурин-то. Начальником над всеми брадобреями стал. И теперь, видишь ли, в отличие от Бачо ополчился против бород. Сколько ни говорил я ему — ерундой, мол, занимаешься, и слушать не хочет. А ведь борода у человека даже после смерти растет еще много недель. Что ж теперь, говорю ему, прикажешь к каждому мертвецу класть в гроб по брадобрею? Или, может, достаточно бритвы? Идиотизм, да и только! Разве нет? — И он испытующе посмотрел на меня, явно ожидая ответа.
— Да, — согласился я, — сущий идиотизм! — И тут же почувствовал, как что-то кольнуло у меня в груди. Предаю Андраша! А ведь я, собственно, даже не понимаю, о чем говорит этот человек… «Как так не понимаю?» — возразил я самому себе, и поднявшееся откуда-то из глубины души негодование снова заставило меня подтвердить, причем с еще большей убежденностью:
— Да, сущий идиотизм!
«До чего же нелепо и унизительно прийти сюда. Ну что мне Андраш? Разве захотел он хоть раз понять меня по-настоящему, заглянуть мне в душу? Он, видите ли, всегда наперед знал, где правда и где ложь… А ведь это невыносимо. Так зачем же я иду к нему, если и так тяжело на сердце?»
Размышляя таким образом, я, стыдясь своей беспомощности, продолжал сидеть на матраце.
Мимо нас по коридору, чуть не наступая нам на ноги, проходили люди — гражданские, военные, — и все куда-то спешили. Но мне казалось, что стоят им исчезнуть из поля моего зрения, как они сразу же остановятся и, отирая пот со лба, начнут бормотать себе под нос: слава богу, пронесло. А вся их деловитость и поспешность — лишь рисовка передо мной. Словно они артисты, которые участвуют в фарсе. Все же их поступки и действия совершаются по указанию невидимого режиссера. А слова-то, а фразы-то каковы! И произносят они их речитативом! «Переливаем из пустого в порожнее, вместо того чтобы действовать! А тем временем все идет прахом!..»
Эти слова выкрикивал, потрясая кулаками, невысокий толстячок с лысиной. «Где же оценка событий… сущности происходящего… Без этого нельзя решить, как надо действовать…» — доказывает молодой человек с аскетическим лицом и горящими глазами. Он то и дело поднимает вверх свои костлявые пальцы, словно берет из воздуха доказательства. Этими жестами он напоминал иллюзиониста, который, поднимая руку, извлекает из пространства горящие сигареты. «Зачем понадобилось менять оценку, данную событиям вначале? Контрреволюционный мятеж… Оценка была совершенно правильной…» — «Речь Герё… обращение к советским войскам с просьбой оказания помощи… Неразумное шарахание из одной крайности в другую… Нужно пересмотреть…» Лиц становится все больше и больше. Одно сменяется другим, они сливаются. Но слова и фразы остаются прежними. На вновь появившихся лицах губы двигаются иначе, а слова они произносят те же самые. «Сначала подавить, а уж потом можно рассуждать и давать оценку… Ленин… Кронштадтский мятеж…» — «Аналогия ошибочна!.. Тут целый народ…» — «Ложь! Мы попытались вооружить рабочих!..» Понимают ли эти люди суть происходящего или просто твердят заученную роль? Сформулированную кем-то другим истину? Втискивают жизнь в узкие рамки тезиса… как обычно говорил Андраш…
«С Андрашем я уже, собственно, покончил. Ведь это он, многоликий, бегает здесь. Теперь можно уходить…»
Где-то за поворотом открылась дверь в коридор; из невидимой мне комнаты вместе со скрипом открываемой двери вырвался ожесточенный треск пишущей машинки, похожий на автоматную очередь. Сквозь треск до меня донеслись обрывки фразы: «…с этой целью продлено до восьми часов вечера. Тот, кто к этому сроку сдаст оружие… не будет наказан…» Дверь закрылась. Я готов был поручиться, что слышал голос Андраша.
— И это вздор, — пробормотал я, почувствовав, как от нахлынувших чувств у меня перед глазами все пошло кругом. — У церкви святой Терезии я видел… — начал было я, но не договорил: Андраш все равно не услышит, ведь дверь уже закрыли.
