— И долго ты намерен томиться в своей добровольной ссылке? Надеюсь, научную работу не забросил? Над чем, кстати, трудишься сейчас? — попытался я снова зажечь огонек в его глазах. На все лады я расхваливал его статьи и, пожалуй, хватил через край. Из моих слов можно было заключить, что за последние годы, если не за десятилетия, его работы в литературоведении — больше того, в литературной жизни! — чуть ли не самое значительное явление. Я честил Фодора и его единомышленников, ругал их за подбор кадров. «Что за разговоры? — вспомнил я его слова. — Уступить свое место буржуазии?» Ничего себе, хорош выходец из народа! Тоже мне революционер! Я подбадривал своего старого друга и даже подстрекал его. Кажется, я переусердствовал, но не жалел об этом, ибо главное сейчас было во что бы то ни стало зажечь огонек в его глазах.
А для самого себя мне было крайне важно обрести то, что у меня отняли… Но кто отнял? И что отняли? Возможно, это сделало время. А может, леность вот этого обрюзгшего человека.
Порой мне казалось: вот-вот удастся растормошить его, вот-вот вспыхнет в глазах у Янчи этот огонек. Но каждый раз блеснувшая было искорка пропадала, погашенная обильной испариной, выступавшей на пухлом лице Янчи, да тяжелой одышкой. В конце концов он пустился в длинные, довольно пространные рассуждения о том, что университет-де — «это еще не все…», «наш долг перед народом…», «сейчас это передняя линия фронта культурной революции…». Слова сами по себе правильные, но в данном случае они, нагромождаясь, заслоняли собой какую-то еще более существенную правду. Янчи, очевидно, тоже почувствовал это и умолк. Он замкнулся в своей скорлупе и моргал оттуда своими маленькими глазками. И только его беличий нос нет-нет да и шевельнется, как бывало прежде.
— Ты, наверно, и кабанчика откармливаешь? — накинулся я на него с едкой иронией. Мне казалось, что острием своего колючего взгляда я срезаю с него слой жира. Но Янчи даже не заметил моей издевки.
— Двух хрюшек держу на откорме, — с невинной кротостью ответил он. — Видишь ли, зарплата здесь не ахти…
И у меня закралось подозрение: уж не издевается ли теперь он надо мной?
Когда мы прощались, он как-то странно переминался, будто хотел что-то сказать. Нечто важное. Такое, о чем до сих пор сказать не решался. Отвел меня в сторонку, чтобы девочка не услышала.
— Ты слыхал анекдот? — начал он таинственным шепотом. — Спрашивает как-то учитель у Морицки… — И он рассказал мне плоский затасканный анекдот с политическим душком, который набил мне оскомину еще в Пеште. Видя, что анекдот не вызвал у меня смеха, он стал оправдываться: разумеется, его распространяют здесь реакционные элементы…
Ни слова не сказав ему, я сел за руль. А Янчи, стоя на краю тротуара, одной рукой держал девочку, а другой махал мне. Но его двойной подбородок, как мне показалось, вздрагивал. «Наверно, от сдерживаемых рыданий», — подумал я.
От моего хорошего настроения не осталось и следа. Сердце сдавила тоска. Ожесточенно жал я на педаль акселератора. Спидометр показывал больше ста километров, хотя я никогда не увлекался скоростью, всегда помня о поговорке автомобилистов: «Скорость восемьдесят и менее — прибудь к месту назначения, разгонишь до ста — не миновать погоста».
А вот теперь я все же гнал, точно хотел как можно скорее оставить что-то неприятное далеко позади.
Я сбавил газ лишь тогда, когда свернул на все еще не отремонтированную дорогу, ведущую в Вёльдеш, и увидел сначала заросшую кустарником вершину Надьхедеша, а затем показавшуюся за изгибом долины приветливую колокольню сельской церкви.
У околицы деревни, на узком проселке, по которому ездят в поле, пришлось ползти со скоростью пешехода. Возможно, я ждал, что из придорожной канавы, как тогда, ранней весной сорок пятого, выскочит вместе со своим напарником сын Верока, Пишта.
Кто-то резко толкнул меня. Задел нечаянно и даже не заметил. И вероятно, это-то и было самым неприятным. Я чуть не упал от толчка, но на сей раз никто не поддержал меня. Никто… Янчи не было рядом. Он, по всей вероятности, в Дёндёше, откармливает своих хрюшек. «Видишь ли, зарплата здесь не ахти…»
