— Не поз-во-лим! Не поз-во-лим! — скандировал он. И наверно, даже отбивал ногой такт. К нему присоединялось все больше и больше голосов.
В хоре выкриков тем не менее нарастала ярость. В них слышались злоба, угроза и ненависть, обжигающая, как серная кислота. Площадь гудела, страсти разгорались. Их подогревали доносящиеся сюда со стороны Большого бульварного кольца автоматные очереди. Выстрелы еще больше разъяряли толпу.
Что это за люди? Где жили они до сих пор? Неужели здесь, среди нас? А эти клокочущие страсти? Отчего эти люди так ожесточены? Как же глубоко таились они! И мы не замечали этого, изо дня в день проходили мимо них, ничего не подозревая! А где же наши? Где те десятки, сотни тысяч торжественно шествовавших на демонстрациях? Те, кто кричал «да здравствует партия! Слава партии!»?
— Не поз-во-лим! Не поз-во-лим!
Начал моросить ледяной дождь.
Вдруг я ощутил, как на мою голову обрушился сильный удар. Его нанес Фери. Фери Видакович. («А он-таки боксер», — мелькнула у меня мысль.) И тут же я услышал свирепое шипение:
— Вот видишь, гад, что ты натворил! А теперь становись на колени, сволочь!
От оглушительного удара у меня потемнело в глазах. Я, возможно, упал бы, но в тот самый момент меня подхватили под руки и повели. Я покорно пошел. Если бы даже и захотел противиться, все равно не смог бы. Но я и не хотел.
И только позже, немного придя в себя, я увидел, что меня ведут под руки двое молодых людей с трехцветными повязками на рукавах, с винтовками за плечами. Один, судя по внешности, студент, другой повзрослев. Этот показался мне очень знакомым.
— Пиноккио? — спросил я, приглядевшись к нему. — Неужели это ты? — Мы давно не виделись. Пожалуй, с тех пор, как Гезу сняли с поста директора коллегии имени Мункачи[69]. Много воды утекло с тех пор. Но имя этого парня я не раз встречал в газетах. Чаще всего о нем отзывались такими лестными эпитетами: «Антал Даллош — один из наиболее талантливых представителей молодого поколения живописцев…» Геза старался не вспоминать о нем, а если и упоминал, то неизменно добавлял при этом: «Пригрели мы змею у себя на груди. Не только в Библии бывает такое…»
— Так это ты, Пиноккио?
Парень, не отвечая на вопрос, пробормотал:
— Пошли скорей отсюда!
«Видно, не желает знаться со мной», — подумал я. Но это не особенно трогало меня. Впрочем, я ничего не имел бы против, если бы они бросили меня здесь… Как не волновало и то, что они ведут меня, взяв под руки с обеих сторон. «Как аисты птенца», — промелькнула мысль.
— Куда ведете этого типа?
— Хотят вздернуть! Известная шишка!
— Надо выяснить, кто он такой! Оставьте его здесь!
— Я знаю, кто он! — замахнулся на меня кулачищем Фери Видакович, свирепо осклабясь. Но нанести удар ему не удалось: паренек помоложе, студент, остановил его.
— Граждане! Граждане! Спокойствие! — Он поднял руку, как оратор на трибуне. Ему явно нравилось обращаться к толпе, призывать ее к порядку. — Соотечественники! Наша революция должна быть чистой! Не оскверняйте ее грубым насилием!
Со стороны церкви исступленно гудел хор:
— Не поз-во-лим!
— А им можно?
— Люблю слушать проповеди! Но лучше бы без них!
— Они творили насилия…
— И творят!
— Вот поэтому-то мы и не должны допускать насилия. Граждане! В этом наше отличие от них! Будем стоять на страже революционной законности! Всем придется ответить перед законом! Ему тоже, если он виновен! — И парень широким, преисполненным пафоса жестом указал на меня. Наверно, точно таким же жестом Катон указал на изменника Агриппу.
Между тем Пиноккио снова взял меня под руку и, пока оратор отвлекал внимание толпы, повел дальше, по-прежнему в полном молчании. Он шел под прикрытием этого молчания, как род глухим капюшоном. И лишь время от времени шмыгал носом. Эта привычка сохранилась у него. И тут в моей памяти возник долговязый подросток, каким он был лет двенадцать назад, в пиджачке, рукава — чуть ниже локтей, под мышкой — свернутая в трубку бумага.
— Когда ты был в последний раз на улице Йожефа? — спросил я. «Помнишь, Пиноккио? Тогда тоже был октябрь…» — хотелось мне добавить, но он отвернулся.
