Потом мы уехали из Триполиса, из Андялфёльда. Исчезла из моей жизни и площадь Лехел вместе с Марикой и Фери Видаковичами, как навсегда безвозвратно уходит детство и юность… С Фери я встретился снова лишь спустя много-много лет, зимой сорок четвертого года: во время очередной облавы он с нилашистской повязкой на рукаве проверял у прохожих документы. Задержал и меня. Кажется, узнал. И отпустил…
А отпустит ли сейчас?
— Сначала представься как положено! А ну, доставай свою бумажку! — Слово «бумажка», произнесенное им по-русски, вызвало взрыв смеха у окружающих. Фери (мысленно я уже называл его этим именем, поскольку, несомненно, это был он, хотя и сильно изменился) по опыту выступлений на ковре (или на ринге?) не мог не знать, что если какой-нибудь его прием вызывает шумное одобрение публики, то его по возможности следует повторить. И он продолжал: — А у тебя может быть только бумажка. Уж очень знакома мне твоя рожа, то ли в газете видел, то ли еще где… А таких мы не любим.
— Я кинорежиссер.
— Это неплохо. Мы любим хорошие венгерские фильмы. Такие, например, как «Волшебный автомобиль». А в которых парторги треплются, такие нам не по нутру. — И вдруг он перестал говорить добродушно и рявкнул: — Ты тоже такие фильмы делал? Вы только коммунистов считаете порядочными людьми! А рабочему рта не даете открыть. Стоит ему слово сказать, как тут же — фашист!.. — Голос его стал грубым, угрожающим. — А ну, показывай бумажку, сволочь!
— И ты такой же… — начал я. Но голос мой потонул в диком вопле. Пронзительный женский визг разорвал напряженную тишину на улице:
— Мадьяры-ы-ы!.. Братья-я-я!.. Жертвуйте на похороны убитых героев — сынов наших!
Со стороны Большого бульварного кольца, с улицы Кирай к церкви святой Терезии шла большая группа женщин и мужчин. Впереди тощий верзила в полосатой тюремной одежде нес огромный черный траурный флаг. Рядом с ним шагала пожилая женщина в трауре, с лицом, напоминающим хищную птицу. Она шла, чуть подавшись вперед своей впалой грудью, словно преодолевая сильный порыв ветра. Скрюченными пальцами она держалась за черное полотнище, то и дело в экстазе целуя его, сопровождая это истерическими выкриками:
— Мадьяры-ы-ы!.. Опозоренная, истерзанная нация моя-я-я!.. Поднимайтесь на священную войну-у-у!..
В этом зрелище было что-то до крайности лубочное, дешевое. Мне казалось, что вся эта сцена вырезана из какого-нибудь довоенного плохого молодежного боевика. Но было в ней и нечто такое, от чего мурашки пробегали по спине. И пожалуй, не столько от театрализованного визга, сколько от всей обстановки. Со стороны Большого бульварного кольца, словно шумовое оформление к происходящему, снова загремели винтовочные выстрелы.
Группа кликуш повернула к порталу церкви, но двери в храм оказались запертыми. Женщина в черном упала перед дверьми на колени и опять принялась целовать флаг, непрерывно осеняя себя крестным знамением.
Толпа, сгрудившаяся вокруг меня, поредела. Многие побежали навстречу траурной процессии, а когда все они преклонили вслед за женщиной колени, остальные последовали их примеру. Обо мне словно забыли.
«Спасаться! Бежать!» — мелькало в мозгу, и ноги уже начали двигаться — так не терпелось им пуститься наутек. Но я не захотел. Зачем бежать? Куда? Да к тому же, пожалуй, все равно я не смог бы убежать. Правда, хоть и было пусто на душе, но пустота эта невыносимо давила на грудь. Под ее бременем я чуть не рухнул на асфальт. «Неужели не найдется человека, который крикнул бы: «Сюда! Сюда!..» А если и нашелся бы, неужели он тоже опоздает со своим заступничеством? По всей вероятности, да. Впрочем, так будет справедливее…»
Женщина все еще стояла на коленях на церковной паперти. Она все больше и больше впадала в экстаз. Теперь она уже сжимала в кулаке край полотнища и била себя в грудь, вопя в такт ударам:
— Вставай, герой, на борьбу! Святую волю защищать вставай! Кровь убитых героев-сынов взывает к небесам! Пусть вторит им и наш призыв: не позволим!..
Судя по всему, она уже впала в транс.
Долговязый парень в арестантской одежде стоял подле нее, как зазывала на ярмарке или как режиссер-распорядитель на натурных съемках какого-то фильма. Он вращал глазами, время от времени устрашающе сверкая белками. Но я во всем этом чувствовал фальшь: его гнев был наигран, притом не очень искусно.
