— Сдали. Мы едем в отпуск, — сказал один из них.
— Чего мелешь! Какой к чертям сейчас отпуск! Еще раз спрашиваю: где оружие?
— Сдали.
— Кому? Партизанам?
— У себя в части.
— А ну предъяви-ка свои отпускные документы! Не солдатскую книжку! Отпускное удостоверение! Чего засуетился? Никак не найдешь? Затерялось небось?!. Отпуск! Драпаете! Скоты! Знаете, что за это полагается? — Он сыпал фразу за фразой, едва успевая перевести дыхание, и все больше повышал тон, словно поднимался на ступеньку выше. — Предали родину! Дезертировали с фронта! Там могли бы еще и уцелеть! Но тут, как дезертиры, наверняка подохнете. Скоты!
Второй жандарм, пока высокий проверял документы и произносил «агитационную речь», начал играть с белкой. Та не то поцарапала, не то укусила его, и он взвизгнул от боли:
— Ах ты, подлая тварь! — И он схватил белку и со всей силой швырнул ее на пол.
Маленький зверек жалобно пискнул, дернулся несколько раз и затих.
Хозяин белки не сразу сообразил, что произошло. Он наклонился, взял белку в руки, погладил, попытался поднять ее головку… потом вдруг задрожал, его стало передергивать, как в приступе пляски святого Витта, он издал ужасающий вопль и, уткнувшись в стол, зарыдал. Это был страшный плач. В нем было все: и душераздирающие крики от невыносимой боли, и жалобный вой собаки, и смертельный испуг раненого зверя, и громкий плач ребенка, у которого отняли любимую игрушку. В этих рыданиях отразились и загубленная жизнь, и ужас, который он пережил, когда его заживо засыпало землей, и осиротевшая семья, и стоявшая на краю пропасти страна.
Дети тоже заплакали навзрыд. Глядя на них, сердце мое разрывалось на части.
Марте с трудом удалось увести их в комнату.
Шандор стоял в углу бледный, с широко раскрытыми глазами; он вот-вот готов был броситься на жандарма. Юлишка, дрожа, удерживала его за руку.
— Зачем же нужно было так? — недоумевал Михай Юхош.
Жандарму, как видно, тоже стало не по себе; притворяясь, будто ему очень больно, он тряс рукой.
Высокий жандарм наставил винтовку на солдат:
— Ну, хватит валять дурака! Пошли!
Двое солдат взяли под руки третьего, прижимавшего к груди мертвую белку и все еще рыдавшего. Один жандарм вышел вперед, другой пошел следом за солдатами.
Когда за ними закрылась дверь, наступила гробовая тишина. И только тетушка Балла тихонько всхлипывала, съежившись на низенькой скамеечке. Дядюшка Балла стоял рядом с ней и неловко гладил ее по плечу.
— Выйди-ка! — кивнул Шандор мне и вышел.
Я последовал за ним.
Он вошел в конюшню, но тут же вернулся и что-то сунул мне в руки.
«Винтовка», — на ощупь определил я.
— Откуда это у тебя? — удивленно спросил я.
— Солдаты оставили. Да не все ли равно? Умеешь обращаться с винтовкой?
— Учили, когда проходил допризывную.
Шандор ничего не сказал и направился в глубь двора. Я пошел следом за ним.
Мимо садов, через луга мы пробирались к большаку. Старались идти как можно бесшумнее и уйти подальше от деревни. Было темно, я едва различал маячившую впереди фигуру Шандора, Он шел пригибаясь, точно так же, как делают перебежку солдаты в кинохронике под неприятельским огнем с оружием в руках. Ему была знакома здесь каждая тропка, каждая канавка и рытвина. Мне оставалось только следовать за ним. Сухая трава похрустывала под ногами.
Вскоре мы залегли в придорожном кювете бок о бок. «Всего лишь несколько часов назад я шел здесь со станции, — думал я. — А кажется, будто это было давным-давно». Земля была холодная, однако озноб я ощущал только внутри. Кругом стояла тишина, я слышал лишь, как бьется мое сердце. Его удары, казалось, передавались и земле. Вдруг послышался отдаленный гул орудийных залпов. Вот, оказывается, отчего содрогалась земля.
Высоко над облаками летели самолеты. Рокот их моторов напоминал жужжание злых, голодных комаров.
— Тот коренастый убил белку, а? — шепотом спросил Шандор.
— Он.
— Я его возьму на мушку…
С тех пор как мы вышли из дому, это были первые слова, которыми мы обменялись. Все, что произошло дома, казалось, было очень давно! Что же их так долго нет?
«Итак, пробил час, когда нужно убивать!» Меня стало мутить. «Ты не убиваешь, а, наоборот, спасаешь людей!» Я горько усмехнулся про себя. «Эх ты, тоже мне — герой! И тут не можешь обойтись без диалектического обоснования, чтобы хоть раз решиться спустить курок!»
