— Значит… никак нельзя остаться?
— Нет.
— Ну, коли так… — И старик вытянулся, как солдат перед своим командиром, застыв по стойке «смирно», руки по швам, и даже сгорбленная спина немного распрямилась. Он смотрел мне прямо в глаза; лишь его хмурые брови несколько раз дрогнули. — Ну коли так… какие будут директивы сверху? — Всем своим видом он походил на вновь мобилизованного старого отставного солдата, призванного выполнить свой исторический долг.
В этом было что-то смешное и вместе с тем очень трогательное. Лед, сковавший мне сердце, начал понемногу оттаивать. У меня не хватило духу сказать ему, что я не имею никакой «директивы» сверху. И подумал: «А почему бы мне не дать ее?»
И я тоже стал собранным, невольно подтянулся.
— Постарайтесь сберечь людей… Не дайте разорить деревню. Стойте на страже порядка… Сплотите все демократические силы… — Нет, это нужно было сказать как-то иначе, уж больно получались общие, избитые фразы. Старик смущенно заморгал. — Люди пусть остаются дома. Те, кого призовут, должны скрыться и ни в коем случае не являться по повесткам. От немцев все прятать: скот, хлеб, припасы. Чтобы они ничего не могли вывезти.
— Это мы сделаем, — уверенно сказал старик. Чувствовалось, что он ждал каких-то иных указаний. — Но с чего начинать: перво-наперво создать директорию[61]? Или сначала Красную гвардию?
— Там видно будет… Во всяком случае, время покажет, но, думаю, на этот раз дела сложатся как-то иначе… Как бы то ни было, но все образуется… Придет час — узнаете. Главное, делайте пока то, о чем я сказал вначале…
Я отдувался, даже вспотел. У меня осталось чувство недовольства собой. Старика, как я заметил, тоже не удовлетворили мои разъяснения.
Когда он пошел меня проводить, то высказал свои мысли вслух:
— Стало быть, так я понял установку: коли уж взяли что-нибудь в свои руки, так держи крепко, чтоб не выпустить больше?
— Правильно. Такова директива, — подтвердил я.
Ушел я от него в приподнятом настроении.
Дом старшего писаря стоял погруженный в темноту. Нигде не было ни малейшего проблеска света. «Однако аккуратно же они затемняются, — подумал я. — Хозяин показывает пример не только на винограднике». Сколько я ни стучал в ворота, потом в окно, никто не отзывался.
— Хозяев дома нет, — крикнула женщина, вышедшая на шум из соседнего дома. — Они уехали.
— Куда? Не знаете?
— К хозяйкиной матери погостить. — И добавила, уже тихо: — Только зачем понадобился для этого целый грузовик — понятия не имею! — Я не мог определить, чего больше в ее тоне: злорадства или бессильной злобы человека, брошенного на произвол судьбы. «Ага! Значит, вещи были уже упакованы? Тогда зачем же понадобилось приходить за советом?» Я решительно не понимал старшего писаря, этого новоявленного Гамлета, с его дилеммой: быть или не быть.
Что же теперь делать с этим несчастным раненым?
Я зашагал домой. Домой? К Баллам, но сегодня пока еще домой…
Войдя в кухню, я увидел необычную картину: за столом сидели трое солдат. Заросшие, ободранные, грязные. Оружия у них не было, поясных ремней тоже. Они ели. По столу прыгала белка с пушистым хвостом. Дети с визгом бегали вокруг стола, пытаясь поймать ее, но вместе с тем побаивались взять ее в руки. Когда они уже почти настигли ее, один из солдат опередил их и сунул белку в карман гимнастерки. Но не прошло и минуты, как белка вылезла из кармана, взбежала на плечо солдата, оттуда по его руке спустилась на стол. Она бегала до тех пор, пока снова не угодила в карман… У солдата, игравшего с белкой, лицо было как маска: холодное, неподвижное, безжизненное, ничего не выражающее. «Клоун, — подумал я одобрительно. — Хороший клоун». Лишь одаренные клоуны способны играть с таким убийственно-безразличным лицом; в этом контрасте — залог успеха, это то, что вызывает смех. Дети визжали от восторга. Я остановился на пороге, смотрел на эту забаву и тоже невольно улыбался.
Когда я вошел, солдаты насторожились. Вернее, только двое из них. Третий никак не реагировал на мой приход; продолжал есть и забавляться: ловил белку и совал в карман.
— Мой муж, — успокоила Марта солдат.
