— Скорее, неожиданной.
— Чем я, собственно, рискую? Что вы, возможно, не захотите разговаривать со мной? Но нынче вы не решитесь. Когда идешь с кем-то советоваться, то делаешь это лишь для того, чтобы не оставаться наедине с самим собой.
«Не так уж он глуп», — подумал я и уже с интересом стал приглядываться к нему. Он даже показался мне симпатичным, потому что ни единым словом не обмолвился о своей осведомленности насчет меня.
— Итак, слушаю вас — Я тоже старался быть беспристрастным.
— Оставаться нам в деревне или нет? — И, не дав мне ответить, продолжал: — У меня жена. Взрослые дочери. А рассказывают такие ужасы.
— Это пропаганда.
— Допустим, пропаганда. Но ведь и я был солдатом в первую мировую войну.
— У других тоже есть жены. Например, у меня. Взрослые дочери тоже есть не только у вас. — Это я уже сказал немного раздраженно.
Он не обиделся; только с минуту пристально всматривался в меня.
— Однако не забывайте, что я здесь все же старший писарь. Один из столпов антинародного режима. — Последнюю фразу он произнес не без едкой иронии. По сравнению с предыдущими его словами она показалась мне каким-то контрастным пятном, как дикий мак на пшеничном поле.
— Я ничего не могу вам посоветовать.
Тем временем незаметно спустились сумерки. Марта принесла зажженную керосиновую лампу, поставила ее на стол и молча вышла.
— Словом, не можете посоветовать…
На мгновение он как бы утратил прежнюю самоуверенность и беспристрастность. Видимо, все же он не просто сам с собой хотел поговорить вслух.
— Нет.
— А может, не хотите?
— Нет, просто не могу.
До сих пор он вызывал у меня интерес к себе, а теперь начал раздражать. Тем более что он как-то вдруг обмяк, стал беспомощным. Он сидел, поигрывая стаканом, и тяжело вздыхал. Очевидно, беспристрастность, широта взглядов — все это было нарочитым, наигранным. Заранее заготовленные им слова быстро иссякли, а вместе с ними и весь его запал.
— Я бы не прочь остаться. В конце концов, я не совершил ничего такого, что… Но моя жена во что бы то ни стало хочет уехать. — Он выжидал, не скажу ли я чего-нибудь. — Можно задать вам еще один вопрос?
— Пожалуйста.
— Как обо мне отзываются в деревне?
Меня так и подмывало съехидничать, воспроизвести «диалектическое» мнение крестьян, но все же я не поддался искушению.
— Затрудняюсь сказать. Я же здесь всего лишь несколько месяцев, верно ведь?..
Он встал:
— Извините за беспокойство. Я проводил его до ворот.
Торопливо засеменив, он покатился, как колобок. Но, пройдя какое-то расстояние, вдруг замедлил шаг; заложил руки за спину, приосанился и зашагал с важным видом, как обычно. Вскоре он скрылся из виду в сгущавшихся сумерках.
Я еще немного постоял у ворот.
Все же это посещение смутило меня. Что он за человек? Неужели он действительно приходил за советом? Что ему известно обо мне?.. А если он и в самом деле не преследовал никакой другой цели?.. Может, надо было поговорить с ним по-человечески, сказать что-то вразумительное?.. Я горько усмехнулся. Вот была бы история, если бы Шандор подслушал этот немой разговор! «Поговорить по-человечески…» Солидарность сословия господ? Именно так он расценил бы это! Ничего себе! В неприглядном бы свете предстал я в его глазах!
Мысль о ссоре с Шандором я старался отогнать прочь. Досадуя на себя, я стал напевать какую-то дурацкую песенку; обычно я всегда так старался избавиться от мучительных раздумий. Но на этот раз не получилось. Как погруженный в воду мяч стремится выскочить на поверхность, так и эта мысль снова и снова всплывала в сознании.
В деревне стояла тишина, лишь изредка собаки перекликались друг с другом, жалобно подвывая. Света нигде не было видно. Затемнение здесь тоже было строго обязательно. Повеяло горьковатым запахом дыма. Вместе с темнотой опускался туман. Вечера стали прохладными; приходилось подтапливать.
Я почувствовал озноб. Какой-то внутренний холод сковал меня. Я был подобен остывающей печи. Куда же теперь?
Я вернулся в дом. Вслед за мной в комнату вошла Марта.
— Зачем пожаловал старший писарь?
— За советом.
Она вытаращила глаза — возможно, подумала, что я шучу, — и недоуменно переспросила:
