Ласло, будучи еще безусым юнцом, участвовал в освободительной войне за независимость, а после капитуляции революционной армии под Вилагошем вынужден был долгое время скрываться.
— Почему ты не скажешь прямо, что Кошут изменник? Ведь к этому гнешь.
У Золи Борбея, с которым спорил Дежери, был спокойный мужественный голос.
— Я пока еще этого не утверждаю…
— Пока? Ну, а что ты скажешь о Гёргеи?
— Гёргеи ты не трогай! Он не удрал, хотя и понимал, что все потеряно.
— Выторговал себе пощаду позорной капитуляцией под Вилагошем, только и всего!
— Оставим это, Золи! Тут мы никогда не сойдемся. Во всяком случае, не того я ждал от Кошута. Я был очевидцем событий в Сенттамаше. Знаю, что представляют собой сербские националисты. И с ними делить страну? Да еще с румынами? Помнишь? Нет, мы не вправе забывать это!
— А вдруг все это сплошной вымысел? — вмешался в разговор Петер Балла. — Происки недругов Кошута. Они кричат на всех перекрестках, распускают злостные слухи. Такое нередко случается.
Остальные делали вид, будто их спор не интересует.
— А сговор с венским двором — это разве лучше?
— Мы ни с кем не пойдем на сговор. Но и строить воздушные замки нам тоже ни к чему. Наша страна стремится быть самостоятельной, и мы не допустим, чтобы попирали ее честь и достоинство. Мы хотим жить. Нельзя же ставить на карту судьбу нескольких миллионов соотечественников в угоду несбыточной мечте фантазера, ведь его песенка спета. Не будем уподобляться страусу и прятать голову под крыло. Приходится считаться с тем, что есть. Отсюда и надо исходить. Такова реальность.
— Опять в политику ударились, — вмешалась в разговор хозяйка. — Поговорили бы лучше о чем-нибудь более интересном. По меньшей мере лет десять только и слышу, что разговоры о политике.
Но спорщиков уже ничто не могло остановить. Теперь и Геза Сакай, наконец насытившись, снова включился в разговор.
— Вот ты говоришь, братец ты мой, жить хотим! Смотря как жить! Это меня больше всего интересует. Обо всем остальном можете разглагольствовать сколько влезет. Так вот, стало быть, жить! Но на какие доходы? У господина графа земли плодородные, а у меня — никудышные. За каждый надел получу жалкие триста форинтов. Да и то когда? Наверное, после смерти! Я уже лет десять жду не дождусь этих денег. Выдали какую-то никчемную бумажку, говорят, проценты вроде бы по ней причитаются. Оно, конечно, так, пять процентов — кругленькая сумма. Но еврею-ростовщику я за ссуду плачу двадцать процентов. Если, конечно, он еще захочет разговаривать со мной. Да и разных поборов хоть отбавляй. Жандармов, сборщиков налогов, всяких там акцизных чиновников — хоть пруд пруди. А мужики вконец обнаглели, работать не хотят. Не самому же мне пахать? Одним словом, хуже некуда! А кому жаловаться? Этим мерзким моравцам? То-то и оно, вот и мотай, братец ты мой, себе на ус. Смекай, ежели можешь.
— Не иначе как дядюшка Геза стал ярым приверженцем Кошута, — смеясь, заметил Пишта Жиди.
— Нет, братец ты мой, я уж останусь последователем Вербёци[7].
— А все-таки в том, что говорит Дежери, есть свой резон. Ничего путного у нас не выйдет, если будем только сетовать на невзгоды да проклинать создавшееся положение, — примирительно заметил Вардаи. — А что можно предпринять? Взять, к примеру, хотя бы этих злосчастных Алмаши и Недоцки. Разве они своим заговором принесли кому-нибудь пользу? Ряды отважных венгерских патриотов поредели, только и всего…
— А вы слыхали про Берци Чатари? — снова вмешался в разговор всезнающий Зомбори. — Устроился на службу в канцелярию наместника. Хорошая должность, приличное жалованье и все прочее…
Неожиданная весть ошеломила компанию. Наступило тягостное молчание, все словно наглухо застегнулись, ушли в себя.
— А ведь еще совсем недавно шумел, чего-то доказывал, глотку драл! — наконец высказал вслух кто-то мысль, которая была у всех на уме. Это замечание явно относилось не только к Берци Чатари. Подавленное настроение присутствующих напоминало чувство, испытываемое солдатами, проигравшими сражение, которые хотя и побеждены, однако продолжают оказывать упорное сопротивление, несмотря на то что тают их ряды и множится число дезертиров, под покровом темноты переметнувшихся в лагерь противника. Пять лет! Десять лет! Двенадцать лет! Годины тяжких испытаний! От них всячески старались отмахнуться. Собираясь тесной компанией в уютной домашней обстановке, господа кичились своей мнимой непокорностью. Горестно сетовали на превратности судьбы и, чтобы как-то отвести душу, предавались бесшабашным кутежам. Все чего-то ждали, но чего именно, сами толком не знали. Но годы безвременья нет-нет да и напоминали о себе. Истинные причины существующего положения были непонятны этим людям. О чем следует сокрушаться, на что уповать, думая о грядущем, каких ожидать событий? Господа не утруждали себя ответом на вопросы, поставленные столь определенно. А если бы и попытались ответить, все равно не смогли бы, ибо не отдавали себе никакого отчета о подлинном характере и смысле происходящего.
