— Надо бы что-то предпринять, — сказал наконец Золи Борбей и поднял бокал. — Пью за того, кто окажется способным руководить. Нашлись же деятельные люди в Бихаре. Кто из вас слышал про Кальмана Тису[8]? Вот это молодчина. Он и его единомышленники не одними только разговорами занимаются, а дело делают…
— А что они еще делают? — спросил Геза Сакай, и его глаза с красными прожилками остановились на собеседнике.
— Что делают, дядюшка Геза? А то, что и нам следовало бы делать. Накапливают силы. Готовятся.
— К чему готовятся?
— Разумеется, к тому, чтобы влиять на государственные дела своей страны.
— Видишь ли, я никогда не проявлял особой склонности к политике. Мне достаточно хлопот с женой, управляющим и приказчиками. Но тем не менее я знаю цену твоему хваленому Кальману Тисе, который в шестьдесят первом вошел в состав национального собрания. Помню, помню, как депутатов чуть ли не арканом пришлось ловить. Так вот, братец ты мой, коли для тебя Тиса великий человек, то и лобызайся с ним.
Геза Сакай все больше ожесточался, и были все основания опасаться, как бы он опять в запальчивости не наговорил грубостей.
— Янош! Эй, Янош! — окликнул Вардаи дворецкого. — Позови-ка сюда цыган.
Цыгане покорно вернулись и стали наигрывать какую-то грустную венгерскую песню. Заунывно-печальные звуки скрипок разрядили снова накалившуюся было атмосферу. Некоторые из гостей принялись вполголоса подпевать оркестру, и вскоре уже вся компания, подхватив мотив, запела хором.
— Ласло! А Ласло! — крикнула Жужа, дочь Вардаи, обращаясь к Дежери. — Спойте нам какой-нибудь душещипательный романс. Он чудесно поет, — пояснила она, вся просияв, сидящему рядом с ней инженеру.
— Дежери! Дежери! Просим Дежери! — раздались со всех сторон громкие возгласы, но Дежери решительно мотал головой, категорически отказываясь.
— Ну прошу вас! Ради меня! — упрашивала его Жужа и в шутку молитвенно сложила руки.
— Сегодня не могу!
— Даже для меня не можете? Ну ладно же, бесчувственный вы человек! — девушка обиженно надула губы. Она повернулась к Дежери спиной и стала кокетничать со своим соседом.
И тут Геза Сакай, которого неотвязно мучили какие-то мысли, вдруг вмешался в разговор.
— Скажи-ка, братец! А тебя как зовут?
— Лёринц Балог.
— Балог? Балог, говоришь? Из семейства прославленного Адама Балога? Не отпрыск ли ты, случаем, этого знатного рода?
Молодой инженер на мгновение растерялся, но, быстро поборов смущение, ответил утвердительно:
— Да, я из этой семьи…
— Что же ты, братец, такое скверное себе дело нашел? — Сакай неодобрительно покачал головой и снова откинулся на спинку кресла. «Ну и нравы пошли нынче! Как могло случиться, что на свете все вверх дном перевернулось?» — мысленно недоумевал он.
В настроении собравшихся произошел явный перелом. Веселье нарастало. И вскоре достигло такого накала, что казалось, того и гляди, обрушится потолок.
В висевшем на тагане котелке, бурля, варился гуляш. Давно прошло время ужина. Костер догорал, угольки едва тлели. Но пастухи, сидевшие вокруг костра, есть почему-то не начинали.
Было тихо. Мглистый воздух казался неподвижным. Изредка слышался стук сцепившихся в единоборстве рогов, глухой топот копыт. Стадо вело себя неспокойно, было чем-то встревожено.
— Поглядите-ка! — сказал старый пастух, попыхивая трубкой-носогрейкой. — Чего доброго, растерзают друг друга.
— А что? И растерзают, — подтвердил один из подпасков.
Стадо расположилось на ночной привал довольно далеко от загона, но храпение животных отчетливо доносилось сюда. Явственно слышно было даже, как коровы жуют свою жвачку.
— Неразумная скотина, только и знает, что жвачку жует, зубы истирает впустую.
Пастух, сидевший на корточках у костра, привстал и несколько раз помешал в котле большой деревянной ложкой.
— Гуляш, видать, уварился.
— В таком случае приступим к еде!
Сняв котелок с огня, пастухи поставили его на землю и расселись вокруг. Во время еды никто не проронил ни слова. Младший из подпасков изредка вставал помешать угли и подбросить в костер хвороста и кизяка. Позади темнел загон.
— Кто завтра к мирскому старшине
