Колокол в колодце. Пьяный дождь - страница 18
— За меня не тревожьтесь, дядя Ференц!
— Ну-ну, ты не очень-то хорохорься! Я заметил, как Хедеши давеча косился на тебя.
— Лишь бы Маришка привечала ласковым взглядом, — вставил кто-то, вызвав общий смех.
Спать укладываться никто не спешил, хотя ужин уже был съеден. Все выжидали, когда старший пастух уйдет к себе в хижину. Но старик продолжал сидеть возле костра, уставившись на тлеющие угли.
— Вынеси-ка мне тулуп! — велел он подпаску. Тот проворно вскочил.
Выгоревшая голая земля была теплой, почти горячей, как полуостывшая печка, но старик все же велел подстелить тулуп. Скорее для пущей важности, чтобы отличаться от остальных, подчеркнуть свое старшинство.
Горький дымок кизяка вился над головами пастухов, как вечерний туман над осенней степью. Дым кизяка почему-то нагонял щемящую грусть и тоску. Пастухи сидели молча в тесном кругу, плечо к плечу, словно пришли с кем-то проститься. Быть может, с уходящим годом, который никогда больше не вернется? Но ведь до осеннего ненастья с холодными, пронизывающими ветрами, которые загоняют скотину в теплые хлева, было еще очень далеко.
Над погрузившейся в ночную тьму бескрайней степью сияло чистое звездное небо. Нестерпимая жара летнего дня немного спала, и иссушенное зноем поле стало оживать. Ночную тишину наполняло стрекотанье кузнечиков, будто чьи-то неуверенные пальцы робко перебирали струны цитры.
— Послушай, парень, может, сыграешь на цитре? — попросил старик Пишту. — Лайко, сходи-ка за ней, принеси!
Парень положил на колени цитру, придвинулся поближе к тлеющим на месте костра уголькам и побренчал немного, проверяя, не слишком ли ослабли струны.
— Так какую песню сыграть, дядюшка Ференц?
— Ты и сам знаешь не хуже меня! — И в такт мягкому, нежному звучанию струн по-старчески сипло запел:
Голос его звучал все громче, и, увлекшись, старик уже пел не в такт; затейливо приукрашивая мелодию, он то и дело опережал музыканта. Пишта едва за ним поспевал, фальшивил, и все-таки его песня, в которой чувствовалась безысходная тоска, брала за душу.
— Давай-ка, сынок, споем еще…
Спев песню второй раз, старик глубоко вздохнул, то ли от усталости, то ли от одолевшей его тоски, и добавил, как бы оправдываясь:
— Андрашов день! Андрашов день! Небось к тому времени мы далече отсюдова будем. Верно я говорю?
Ему никто не ответил, пастухи продолжали сидеть в задумчивости, каждый мечтал о чем-то своем.
— На Чейтейском выгоне, слыхать, гурт-то на будущей неделе разгонят, — не дождавшись ответа, прибавил он.
— Выпас этот на высоком месте. Там вся земля от жары потрескалась. Скотина, того и гляди, все ноги переломает.
— Я тоже слышал, будто скотину туда больше не станут гонять. Чейтейские мужики собираются размежевать тамошние угодья и на будущий год пустить под пар.
Пишта резко ударил по струнам, как бы выражая этим крайнее удивление и недовольство. Дребезжащий звук этот еще долго не гаснул в безмолвной тишине. Замер он где-то вдали на бескрайних просторах ночной степи, как последний вздох на губах умирающего. Рассыпался увесистый кусок обуглившегося кизяка, и вспыхнувшее на мгновение пламя осветило темные лица молчаливых людей. Костер быстро затухал, и темнота вокруг становилась еще гуще, еще непроницаемее.
— Я спою вам песню, которую вы еще никогда не слышали. В бытность мою подпаском я частенько певал ее.
Голос у старика звучал бодро, весело, будто пел теперь уже другой человек.
— Ну-ка, кто загадку разгадает? Зимних холодов и в помине нет, а озеро вроде бы замерзло… А?
