— Хочу отсудить угодья, которые принадлежат всему селу, — ответил Пишта, зардевшись.
— Значит, сам решил отсудить? — переспросил несколько озадаченный учитель и чуть подался вперед, чтобы получше разглядеть лицо парня. — Целый десяток изворотливых адвокатов не справится со столь мудреным делом. Что ты понимаешь в этих сутяжных делах?
— Я знаю только одно: крючкотворам вовсе не правда нужна и в этом, и в любом другом деле.
— Что ж, тут ты, пожалуй, прав. А сам-то ты хоть знаешь, в чем истинная правда заключается?
— Чтобы докопаться до нее, я и хочу отыскать то бумаги…
— Ну вот, опять ты про бумаги, вряд ли тебе удастся их найти.
Пиште стало как-то не по себе, он даже пожалел, что пришел к учителю. Ну а что было делать? Ведь он все эти последние дни себе места не находил. Внутренний голос настойчиво подсказывал: надо что-то предпринять, куда-то пойти, искать, расспрашивать. Но с чего начать, как сделать первый шаг, он не знал. Пишта подумал было обратиться прямо к волостному нотариусу. А что он скажет нотариусу? Даже если ему посчастливится и он раздобудет эти бумаги? Прочесть-то ведь их он не сумеет. Ведь дед Мишка уверял, что их не прочесть. Да чего это он принимает за чистую монету все россказни деда Мишки. Старик напридумывал бог знает чего. «Не все тут правда», — решил Пишта.
У Пишты даже мелькнула мысль, что документы, вполне возможно, существуют лишь в воображении его односельчан. Однако, сколько он ни убеждал себя, что разговоры о старинных грамотах — это пустые россказни, небылицы, так и не мог убедить. Его не покидало желание отыскать хоть какие-то сведения, которые бы давали ключ к разгадке запутанного дела. Он мучительно рылся в памяти: кто, кто мог бы подсказать ему, в каком направлении вести поиски? Пишта с детских лет испытывал привязанность к своему учителю и нынче с таким же детским чувством доверия и надежды шел к нему. Но увы, видимо, зря надеялся. Выходит, не нужно было и затевать это дело. А может, он сам виноват во всем: не сумел объяснить толком, чего добивается. Надо бы просто книгу попросить у учителя, по которой он научится читать эти грамоты. Выражение лица у Пишты было страдальческим, и старик решил, что у парня стряслась какая-то беда.
— Ты уж мне все расскажи, сынок, облегчи душу, — тихим голосом, полным сочувствия, попросил он Пишту.
— Да нет, господин учитель, ничего у меня не стряслось.
— Видишь ли, я уже старик. А когда-то и мне хотелось отыскать те заветные бумаги… Не ты первый приходишь ко мне за советом, немало людей приходило и до тебя. Но все уходили ни с чем. Нет этих бумаг, понимаешь? Нет. Надо покориться судьбе. Покорность и смирение — удел бедняков…
До сознания парня не дошел смысл сказанного учителем, но по спокойному и серьезному тону его он почувствовал, что этот умудренный жизнью человек хорошо его понимает и искренне ему сочувствует. И это принесло Пиште облегчение. Чувство благодарности к старому учителю было столь глубоким, что Пишта едва не прослезился.
— А мне хотелось доискаться… правды…
— Стало быть, не бумаги тебе эти искать нужно, потому как правда — это не то, что написано в бумагах. Правда, она в душах человеческих скрыта. Глубоко она там затаилась. Покамест никому не удалось доискаться… Простому смертному дано лишь страдать за нее…
Пиште никто в жизни не говорил подобные слова и так проникновенно. Ему не верилось, что все это он слышит от своего бывшего учителя, большого грамотея, ставшего с годами таким же темным, как деревенские мужики. Пишту так и подмывало сказать старику, что правду, которую он ищет, и простому смертному найти под силу. Но вдруг он понял, что это ни к чему не приведет и вовсе не следует открывать душу перед человеком, покорившимся судьбе. Что проку делиться с ним своими переживаниями? От этого только руки опускаются.
— Знаешь, сынок, — продолжал учитель, глядя прищуренными глазами куда-то вдаль, — вот уж почти тридцать лет я учительствую на селе, и уж кому-кому, а мне-то доподлинно известно, что в наших краях много чего следовало бы вернуть назад. Не только земли отсудить, но и души спасти, наставить людей на путь истинный.
