Костя не отзывался. Семен близко-близко наклонился к другу, огоньком самокрутки выявил из темноты его лицо, глаза закрытые увидел.
— Эх-ма, — вздохнул, стегнул Гнедка, и телега шибче заскрипела.
Сделалось так темно, что граница между ельником и небом перестала различаться. Семен представил вдруг себя ночью одного далеко в тайге — судорожно передернулся. Прикрикнул на коня, затем надел вожжи на руку, а руки спрятал в карман. Холодило шею — Семен выплюнул искуренную цигарку, утянул голову в воротник телогрейки; почувствовал, как затекают ноги, — поднял их на телегу и поудобнее устроился на дождевике. Зевалось. Смыкались веки. В сознании толпились образы: кум, Марфа и кто-то еще. Все они почему-то махали руками, что-то говорили и бранили не то его, не то погоду. Буркнув мнимым собеседникам что-то в ответ, Семен задремал.
Тут же и сон ему привиделся. Будто ползет он в отсыревшем дождевике, с планшеткой и с биноклем в руках, на Кудыкину гору. Заползает на самую маковку и видит: стоит там кудрявая рябина, а на рябине вместо ягод огурцы растут; под рябиной валун лежит огромный, а на валуне сидит мужик-лейтенант в галифе и на гармошке «Подгорную» играет. Увидел мужик-лейтенант Семена — и прекратил играть, гармошку отложил обок и говорит Семену:
— Доброго здоровьица, Семен. Давно уж поджидаю. Так чё, заполз, хочешь сказать?
— А и не видишь будто? — отвечает ему Семен дерзко, со званием того не считаясь. Ответив, достает из планшетки карту, сверяется с ней в чем-то и засовывает ее обратно.
— Теперь сползать, значит, будешь?
— Не ночевать же здесь, — отвечает Семен.
— А хочешь, я тебе перед дорогой нагадаю? — спрашивает человек в галифе.
— Ну нагадай, — соглашается Семен, — если не лень и делать тебе нечего.
— Ну вот, значит, — начинает мужик-лейтенант, — кесарю кесарево, а Семену чтоб всегда Семеново. Хлопоты тебе, любезный, через дом твой предстоят, и сердечный разговоре пиковой дамой выпадает.
— Ну, — говорит Семен, — удивил. Я думал, он чё путнее мне скажет. А это-то я и без тебя знаю, — сказал Семен так человеку в галифе, валун обполз, в бинокль кругом огляделся и стал спускаться с Кудыкиной горы.
Вот тут-то крепкий сон и поборол сновидение, вот тут-то спал уже Семен, а не дремал, заглушая бубенец и пугая Гнедка своим храпом.
Храпел и Костя.
Костя проснулся. Но проснулся он не потому, что выспался, а потому, что замерз. Его трясло — как от озноба, так и с похмелья. На душе у него было паскудно, так паскудно, что пожелал вдруг Костя выругаться и шлепнуть Марью по заднице за то, что та стянула на себя с него все одеяло и опять закрыла в доме все ставни. И выругался, и шлепнул — отказывать себе в желаниях он не умел. Но тут же и похулил себя за поспешность, решив, что нынче снова, вероятно, где застало, там заночевал, но не дома. «Это… вода-то почему?» — подумал Костя, приподнявшись и выжимая намокший рукав телогрейки. Привычный ко всевозможным вывертам судьбы и не считающий жизнь сплошным праздником, он с осторожностью бывалого человека принялся все вокруг ощупывать. «Ну, в похмелье-распохмелье!! И ни стены, и ни столба. Внизу — вода какая-то? Откуда? Так никогда еще не ночевал я». От охватившей душу горечи захотелось сплюнуть, но он сдержался. «Нары, не нары?.. Топчан или полати? Может — крылечко чье?.. Мое-то не такое… А это чё?.. Да это ж колокольчик. А это-то?.. Да это же гремят поводья». Руки его тут же признали телегу. Значит, как сел он на нее у Гришкиного дома, так до сих пор с нее и не слазил. «Да это чё ж тако-то, а! Да они, гады, чё, меня на улице оставили, ли чё ли?! Или еще мы не доехали? Ну а пошто тогда стоим? Вода?.. Ну а пошто тогда вода-то?! Семен… А где тогда Семен?» Костя нащупал сапоги, понял, что не свои, дернул один из них за голенище.
— Семен… Семен… Семе-е-ео-он, — позвал он, но, на всякий случай, шепотом.
— А-а!!
— Чё ты орешь?
— А это я?
— А кто?
— А чё?
— Мы чё, приехали?
— Приехали? — судя по шороху, Семен чуть приподнялся.
— Я у тебя, однако, спрашиваю.
— Э-э… Костя, это ты, ли чё ли?
Костя задумался, но ненадолго, и ответил:
— Да я, пожалуй.
