— Трава. Она почти у морды же Гнедковой!
Семен обжег палец и поспешно бросил спичку. Слышно было, как, угасая, та зашипела на воде. Стало будто бы еще темней.
— А сзади? — спросил Костя.
— Счас, — отозвался Семен, возясь с коробком. — Руки, как крюки, мать бы их.
Вспыхнула спичка.
— Ого-го! И ни шиша не разглядишь тут. Одна вода. Поехали вперед, на берег.
— А это не остров?
— Ну и хрен с ём, что остров. Не в воде же сидеть. Остров, дак костерок хошь разведем… Да и огонек-то все равно там — впереди.
Семен стегнул коня.
— Эх, в кобылу-твою-маму… Н-но-о-о!.. Нн-нн-у-у-у!.. Эй, чтоб тебя спучило!
Колоколец верещал, будто издеваясь: тому лишь бы звенеть, а где, неважно. Гнедко перебирал в воде ногами, храпел от натуги — торчать в воде и самому, пожалуй, надоело, — но вырвать колеса из засосавшего их дна так ему и не удалось.
— Вот, пропастина!
— Давай сойдем, — предложил Костя.
— Утонуть захотел — дак сразу и ныряй! Здесь по пояс, а чуть в сторону — и яма, может. Не утонешь, дак простудишься — не июль месяц. Да и пловец-то из меня… не надо жернова на шею.
— А мы сначала по оглобле, а там прыгнем. Морда Гнедка почти над берегом, ты не заметил?
— И верно, а, — оживился Семен. — Чё за деревня, хошь узнам. А то паршиво как-то на душе и не спокойно, когда есть-то ты вроде есть, а где вот есть… подумать даже страшно… Ну если Чалбышево, дак и к куму сразу, а у него найдется чем, поди, согреться.
— А конь?
— Да хрен с ём! Конь. Сам раз заехал, пусть стоит. А рассветат, и выташшым… Еще-то глубже вряд ли засосет?
Придерживаясь сначала за круп и холку коня, затем — за хомут и дугу, они прошли по оглобле.
— Посветь-ка, а, — сказал Костя, готовый прыгнуть.
Семен зажег спичку, поднял её над головой. Костя примерился и прыгнул.
— Ну как, нормально?
— Да нормально.
— Не зыбко?
— Нет, твердо.
— Ты отошел? Посторонись-ка, то сшибу же…
— Давай, давай… Не зацепись там за хомут.
— Ох-ха, а склизко-то! Фу ты, а ноги-то как затекли.
Костя отыскал на слух Семена и помог ему подняться.
— Пойдем?
— Пойдем. Я только руки сполосну.
Заржал Гнедко. Эхо куда-то понеслось, ударяясь впотьмах обо все встречное. Собаки, услышав его, залаяли дружнее.
— Залез, паршивец бригадирский, сиди теперь тут до утра, своей мозгой-то покрути… ум бы тебе — ну, хошь бы бабий… Костя, ты где?
— Да вот он я. Ну и куда?.. На лай собачий, а? На огонек ли?
— Собаки-то со всех сторон… На огонек уж лучше. Огонек — тот все на месте, а собаки… ненадежно.
Прислушиваясь к шагам друг друга, они стали подниматься по склону, не теряя из виду желто-красный маяк, который для них будто и засветил не ложившийся до сей поры хозяин.
— Гора.
— Гора-а.
— Крутая вроде.
— Да, крутая.
Преодолев подъем, они приблизились к «маяку» — свету, цедившему покойно из окна.
— Сейчас мы, парень, все узнам. Не спят еще вон люди добрые.
— А может, только что поднялись?
— Может. Постой-ка тут.
Наткнувшись на изгородь палисада, Семен перелез через нее и, пробравшись сквозь какие-то кусты, судя по запаху — смородины, прильнул к оконному стеклу. Во дворе заскулила собака: она, мол, дома, она не спит, а стережет дом, и в палисад — туда еще, мол, можно, а вот в ограду только суньтесь.
Свет горел в другой комнате, на кухне, вероятно, по стене которой моталась тень от суетившегося там человека, похоже, женщины. Разобрать было трудно, так как лампа, скорей всего, стояла на шестке, скрытом от Семена казенкой.
— Блины собирается варганить, — сообщил Семен.
— Баба? — поинтересовался Костя.
— Ну не мужик же. Баба. Да еще какая — в теле.
— А может, и оладьи, — пошутил проголодавшийся Костя.
— Может, и оладьи. Тесто в чашке месит.
— Вовремя мы в гости подоспели.
— Ага. Как угадали прямо. Вдова бы, дак…
— Погреться бы, не до вдовы уж.
Козанками пальцев Семен постучал по стеклу и позвал:
— Хозяйка!
В проходе, ведущем из кухни, загородив собою свет, выросла фигура и, не переставая мешать что-то в чашке, направилась к окну.
— Идет, — сказал Семен. — Грудь, как… прямо… но… колышется.
— Угу, — ответил Костя, бряцая — продрог, промокший-то — зубами.
— Кто там?! — спросила женщина.
— Свои, деушка. Путешественники.
