— Конь. Смешное, парень, дело — ко-о-нь. Ты вот — конь, а я вот — человек. Один — человек, но тут все ясно, другой — собака, третий — бык, а ты вот, парень, конь. Смешно-о-ое дело.
Гнедко заржал. Семен продолжил:
— Да, парень, вот тебе и «и-гы-гы». И — ржешь — вот тоже. Посмотрел бы я на тебя, если бы голова у тебя была человечья, ноги собачьи, рога бычьи, а хвост — тот бы… ну, хоть свинячий. A-а, нравится? Кому же станет по душе, когда в тебе не от тебя все. То-то… Сытый ты, брат. Сытый. Жрешь много — не по способностям, а вкалывашь мало — не по возможностям. Чего косишься? Чё, не правда? Ишь, какой гладенький, ишь, какой справненький. Звон чё, а, звон чё. Шерсть-то… Шерсть бы тебе овечью. A-а. Ну, чё ты, парень, делашь? Воду — ту разве что с Аркашкой бригадиру привезете. Смотри-ка, тяжесь там кака. Не пашут же на тебе, не боронят… Ох и сы-ытай, ох и спра-авный. Ну-ну. А рот тебе бы… рот тебе бы…
— Поехали, — объявил вдруг подошедший тихо Костя. — Счас только сапоги от грязи сполосну вон, а то…
— Взял?! — спросил Семен, вожделенно поглядывая на белую головку поллитровки, высовывающуюся из кармана брюк склонившегося над лужей Кости.
— Взял.
— Да ну?!
— А долго ли… Бабы, правда, чуть не разорвали: трусы лохматые и тазики… китайские, ли чё ли… там завезли, дак как собаки… Давай-ка к Гришке, что ли уж, Носкову. Пить в телеге же не будем — не бичи какие, не туристы. А у него и бабы дома нет счас, но, и — на краю Ялани все же. Пока до Маньки и Марфы дойдет… уж где мы будем! У Гришки ельчики и огурцы — хорошо солят. Я как-то заночевал, дак, что ты, славно… И медовуха — та всегда уж.
— Э-э! Гнедко, трогай! — понукнул Семен.
Гнедко, словно учтя Семеновы укоры в своей сытости и лености и устыдившись, припустил с места. Колоколец, рассыпаясь лучами в окнах выстроившихся вдоль дороги и исходящих паром после месячной сырости домов, запел походную.
Закатное солнце обагрило сочно яланские поляны и ельник. Суета дневная постепенно улеглась и сменилась предвечерним спокойствием; обозначилась резче безмятежность природного величия. Вот и еще один день перекочевал в прошлое, перекочевал, но оставил, наверное, у всех — людей, у животных и у птиц, разлетающихся на ночевку, — в памяти до самой смерти ощущение чего-то яркого и светлого, оттолкнувшего в беспамятство безвременный сгусток чего-то мокрого, грязного, мрачного, бездеятельного и безрадостного.
Носков Григорий, хозяин дома, сидя лицом к окну, пьяно жмурился от солнечного света и пытался спрятаться от него в тень оконного переплета, разговаривая при этом с Семеном. Костя, положив голову на ладошки, а ладошки — на стол, широко открывал глаза, что нелегко ему, похоже, удавалось, и делал вид, будто участвует в беседе.
— Ты, может, полежишь немного, отдохнешь, — предложил Косте радушный хозяин. — А то, гляжу, сморило тебя вроде.
— Нет! — сказал, как отрезал, Костя. Чуть погодя добавил веско: — Чекунов за поросятами поедет!
— Да ты уж брось-ка, парень, а! Каки уж сёдня поросята! Ночь скоро, солнце-то вот сядет, — сказал Григорий, заглядывая в окно на скрывающийся за узкой, плотной полосой туч, возникших вдруг за ельником, красный диск. — Почти уж село.
— Уже и едем… и поехали уже… ик-ка! — залепетал Костя и, приподняв над столом голову, отыскал глазами Семена. — Ага, а, Сеня?.. Ты ему скажи-ка.
— Едем, едем, — засуетился и Семен, вспомнив о Марфе, вероятно. — Все, все, Григорий, все — пора, и вправду. Едем. И так уж дивно загостились. Стаканы… это вот допьем — и едем. Все, правда, все — пора нам подаваться.
— Да куда вы глядя на ночь-то? Переночевать, слава богу, есть где. Оставайтесь. Посидим. А утречком и отправитесь. Кто в ночь-то… это непорядок.
— А нам пошто утра-то ждать? Мы счас поедем. Все, Гриша, все. Сидеть — оно, конечно, хорошо…
— Дак и сидели бы!
— Да нет.
— Ну, смотрите, дело хозяйское, приневоливать не стану, хотя ну кто же в ночь-то… только волки.
Допили медовуху. Придерживаясь за стол, приподнялись и… И из избы пошли.
— Литров шесть, а?
— Чё — шесть?
— Литров шесть выпили, ага?
— Да ну, ты чё, Семен, откуда шесть-то! Ме-е-еньше. Литров пять… Не упади тут, Костя.
