— Слушай, зайди ко мне вечерком, ты мне нужен.
— Жди меня дома в одиннадцать часов. Не забудь — ровно в одиннадцать!
В доме свекрови все были самого высокого мнения об этом вечно занятом человеке. Каждый раз, когда он второпях забегал к Зайденовским, домашние обступали его и наперебой принимались допытываться:
— Мончик, почему ты не пришел в субботу?
— Мончик, тетка Перл прислала тебе из Варшавы подарок — видел?
— Мончик, поедешь с нами в воскресенье на винокуренный завод?
Все Зайденовские до единого души в нем не чаяли — Бог весть почему; каждому новому члену семьи приходилось выслушивать бесконечные рассказы о необычайном уме Мончика и деловой его сметливости, о том, что голова у него сызмала была замечательная и в науках он очень остёр, хотя восемнадцати лет от роду бросил коммерческое училище, не закончив курса, умудрился основать какое-то очень выгодное торговое дело на акционерных началах, во главе которого стоит и поныне. Теперь он уже приобрел в городе имя, кредит и большие связи, и люди из купеческой среды часто обращаются к нему за советом.
Засыпав Миреле потоком слов, Мончик собирался было уходить и держал шляпу в руках, как вдруг вспомнил об одном из многочисленных своих посетителей.
— Знаете ли, на этой неделе явился ко мне молодой человек, который сказал, между прочим, что знаком с вами, Миреле… Красивый молодой человек, прямо-таки писаный красавец, немного похож на румына. Позвольте, как его фамилия? Гел… Гел… ах да, Геллер… Он собирается издавать здесь копеечную газету на русском языке, но у него капитала всего-навсего три тысячи. По-моему, не стоит и приниматься, пропащее это дело.
У Миреле при первых словах Мончика забилось сердце, а потом словно замерло: «Мончик мог рассказать эту историю без всякого умысла, случайно… Но кто знает — не было ли в этом намека… Быть может, свекровь нарочно подослала его…»
После ухода Мончика она долго еще спокойно и неподвижно лежала на кушетке, сама дивясь своему хладнокровию. И вдруг досада взяла ее при мысли, что Геллер не стесняется захаживать к родственникам ее мужа и беседовать с ними о ней. Ей противно было теперь думать об этом человеке. В сердцах принялась она быстро одеваться, собираясь отправиться на ту отдаленную улицу, где обычно происходили их свидания: «Нужно положить конец нашим отношениям: все это становится просто гадким… Пора дать ему понять, что надежды его напрасны…»
Натан Геллер, как всегда, ждал ее на тихой улице, возле здания почты, и был уверен, что она уже не придет; тоска мучила его. То и дело, щуря глаза, вглядывался он в даль, высматривая Миреле, а низкое, далекое солнце бросало сюда лучи, золотя пожелтевшие листья на деревьях и крыши соседних домов. Изредка вынырнет откуда-то, облитая красновато-желтым светом, словно озолоченная, фигура прохожего — но Миреле все не было. Когда же в конце концов показалась вдали Миреле, Геллер в первую минуту не узнал ее, не поверил собственным глазам. Но это была она; он должен рассказать ей о своих чувствах, обо всем пережитом за это время, убедить ее, что дальше так продолжаться не может. Что-то было в ее статной фигуре, в чертах ее лица, чему он не мог противостоять; слезы подступали к горлу.
Но, подойдя ближе, он увидел, что лицо ее печально, строго и замкнуто, и сразу позабыл все, что собирался сказать. Молча стояли они друг против друга. Миреле глядела на него в упор, а он все ниже склонял голову. Она ничего не сказала, глубоко и тихо вздохнула, а потом пошла. У него тоже вырвался как будто вздох; неторопливо он пошел вслед за нею. Было ясно: она пришла к нему в последний раз. Он чувствовал, что весь дрожит, как в лихорадке, и боялся заговорить: зуб на зуб не попадал. Он глядел не на нее, а на стену дома. Крыша озолочена была последними лучами солнца; в одном из окон на месте выбитого стекла торчал кусок синей бумаги. Взглянув, наконец, украдкой на Миреле, он заметил, что она за последние дни сильно похудела и под глазами у нее появились темные круги; видно было, что она все это время просидела дома взаперти, терзаясь какими-то мыслями, не имеющими к нему, Геллеру, никакого отношения. Это его раздосадовало, и он сказал:
