«Не торопитесь, — звучало в этом скрипе, — нужно ведь всем собраться и поразмыслить, что делать девушке, которая росла балованной дочуркой в доме Гедальи Гурвица, и уже начинала кое-что понимать, и замуж вышла только для виду, до поры до времени…»
Однажды, в субботний день, пришло письмо от Геллера. Он писал, что любит ее, что жизнь без нее пуста; его невеста, узнав о любви его к Миреле, неожиданно, еще во вторник, уехала в Лодзь к брату, намереваясь там искать жениха; что нынче суббота, и в то время, как у нее, Миреле, дома муж и веселые гости, он, как всегда, бродит один вечером по тихой улице, проклиная свою постылую комнату, изнывая от тоски и думая: «А может быть… может быть, все-таки ее еще потянет ко мне, и она вернется…»
Она лежала на кушетке, закинув руки за голову и глядя вверх, а рядом валялось недочитанное письмо.
Вся эта история с Геллером — мальчишкой без положения, живущим где-то в меблированной комнатушке в центре города, казалась ей нелепой и скучной. Она представляла себе, как он стоит теперь уныло на широкой, тихой улице возле запертой еврейской лавчонки, и на душе у него уныло, и постыла меблированная комнатка, где ему совсем не сидится, и дивилась самой себе: «Как могла я каждый вечер ходить к этому человеку на свидания?»
В эту субботу Шмулик снова проспал, сняв пиджак, все время от обеда до вечера в маленьком своем кабинетике, и снова в сумерки будил его, щекоча, какой-то подросток из родни:
— Шмулик, открой глаза! Шмулик, винокуренный завод горит!
Миреле не выносила этих молодых людей из родни, и ни разу за все время не удостоила их словечком. Теперь, проходя мимо открытых дверей кабинета, она сделала вид, что никого не замечает. Но Шмулик уже лежал на кушетке с открытыми глазами. Он потянулся всем своим отяжелевшим от долгого сна телом и ласково, добродушно улыбнулся ей:
— Миреле, пойдем к папе, хорошо?
Она прошла прямо в столовую, не оборачиваясь. Несколько недель тому назад на его предложение пойти вместе к родителям она ответила: «Найдешь туда дорогу и без меня». Теперь ее сердило, что он так скоро позабыл давешний ее ответ и надоедает своими приставаньями.
Вскоре после того, как Шмулик отправился с отцом на вечернюю молитву, в столовую внезапно донесся резкий звук звонка с парадного хода: кто то стремительно ворвался в переднюю, и посыпались быстрые вопросы:
— Нет дома? А когда вернется? Пошел на ужин к отцу?
Это был племянник Шмулика по прозвищу «Мончик большой», принарядившийся ради субботы и выглядевший франтом в новом с иголочки сером костюме и лаковых ботинках. У него было подвижное лицо типичного купчика и суетливые манеры заправского столичного жителя; он явился сюда из центра города и торопился обратно — не то к своим сомнительным аферам, не то к новому занимательному ночному похождению. Большие, беспокойные черные глаза блестели сегодня более обычного. Он снял шляпу, подсел к Миреле и завел с ней разговор; она была новым членом семьи, и ему хотелось поближе с ней сойтись: он стал рассказывать о своем отношении к Шмулику, о меламеде из Литвы, который занимался с ними в доме дяди Якова-Иосифа, когда они оба были еще детьми; о голубях, которых они в ту пору держали в флигельке, где живет теперь Миреле с мужем.
Однажды у них было десять пар голубей, они взяли из одной пары — самца, а из другой — самку, заперли в той маленькой комнатке, где теперь кабинет Шмулика, и решили посмотреть, что из этого выйдет. Хороши сорванцы, не правда ли?
Ясно было, что эта затея принадлежала Мончику, а Шмулик только помогал ее выполнить. Сразу видно было, что этот столичный франт много имел грешков за собою, да и в дальнейшем, должно быть, рассчитывал на новые авантюры: он был мужчина хоть куда, очень подвижной и вечно занятый какими-то планами.
Миреле почти не слушала его рассказов. Лежа на кушетке, она глядела на него широко открытыми глазами: до сих пор ей, кажется, еще не приходилось встречать такого типа. Однажды, вскоре после приезда сюда, она столкнулась с ним на одной из людных улиц, и он вызвался немного ее проводить: ей бросилось тогда в глаза, что у него множество знакомых и среди евреев, и среди христиан, и чуть ли не со всеми он на «ты», а некоторым кричит издалека:
