Днем думалось, что влечение ее просто глупо. Сидя на ступеньках крыльца и глядя на пустынную окраину предместья, она вспоминала, что когда-то сумела переломить себя и велела Натану уехать; но это было в те дни, когда она на что-то надеялась, а теперь жизнь ее пуста, и она уже отдалась Шмулику и навеки покинула родительский дом.
А вечером становилось еще тоскливей. Тяжелым туманом опутаны и мысли, и чувства после прожитого дня, и думается, что есть же где-то на свете счастливые люди. Слева, там, где кончалась железная решетка, тянущаяся вокруг дома свекра, почти всегда в одно и то же время раздавался стук отпираемой калитки: это выходила на улицу разряженная младшая сестра Шмулика Рика, рослая девятнадцатилетняя девушка, прошлым летом окончившая гимназию; она выглядела старше своих лет, распространяла вокруг себя какую-то атмосферу не то усталости, не то равнодушия и в своей прическе и большой шляпе чуть-чуть набок являла собой настоящий тип столичной барышни. Тяжело ступая, подходила она к Миреле в своем новом модном платье, закованная, точно в броню, в узкий длинный корсет, и сообщала Миреле, что собирается в город:
— Не нужно ли тебе там что-нибудь?
Миреле, глядя на девушку снизу вверх, наблюдала за ней: рослая, стройная, с матово-смуглым лицом и матово-темными глазами; большей частью молчит и не хочет слышать о женихах, которых ей сватают. Может казаться, что она не глупа и молчит лишь потому, что ей лень сказать что-нибудь путное; но, в сущности, она так же тупоголова, как и ее мать, и мысли с трудом рождаются в ее мозгу. Миреле почему-то кажется, что девушка что-то знает о Натане Геллере и не сегодня-завтра расскажет родителям.
При одной этой мысли сердце Миреле сжималось и холодело. Она глядела вслед удалявшейся Рике, пока стройная фигура ее не скрывалась из глаз, а потом уходила в спальню и медленно там переодевалась. Одевшись, направлялась она к остановке, где то и дело раздавались звонки прибывающих трамваев, и садилась в ярко освещенный вагон, громыхавший по ведущему в город длинному железному мосту.
Тихий, темный сентябрьский вечер; безлунное небо усеяно мириадами звезд. Внизу, по широкой глади могучей реки скользят отдохнувшие, слабо освещенные пароходики. Они останавливаются, дают свисток, отчаливают и без слов рассказывают о пассажирах, которых привезли днем в город: наверное, люди эти выспались и теперь разбрелись по театрам, клубам, городским садам.
А вдали сверкает залитый светом раскинувшийся на холмах город, мигает несчетными огоньками своими, то одиноко мерцающими, то свивающимися в гирлянды, и издалека доносится его вечерний гул; гул этот становится внятнее каждый раз, когда трамвай останавливается, и кажется издали похожим на кваканье огромного хора лягушек, напоминая Миреле о той далекой и тихой улице, где, наверное, ждет ее давно Натан Геллер.
Освещенный еще до наступления вечера трамвайный вагон всегда переполнен; пассажиры сидят спокойно и молча на своих местах. Каждый считает долгом делать вид, что не замечает соседа; у большинства забавно-хмурые лица плохо выспавшихся людей.
Миреле действительно нет дела до всех этих людей, но как-то так выходило, что почти всегда где-нибудь в углу позади нее оказывались двое-трое солидных домовладельцев из предместья, которые принимались перешептываться, наклоняясь друг к другу:
— Кажется, невестка Якова-Иосифа Зайденовского?
Им приходилось слышать, что у Зайденовских такая невестка, по которой очень вздыхают молодые люди, и теперь хотелось посмотреть на нее собственными глазами.
— Столько о ней толкуют. Любопытно поглядеть, что людям нравится.
Однажды случилось, что загляделся на Миреле офицер, сидевший с женой напротив: быть может, вспомнилась ему первая любовь его и ошибкой стала казаться женитьба. Миреле, инстинктивно почувствовав на себе его взгляд, подняла на него прекрасные скорбные глаза, глубокие и синие, глядящие с такой тоской из-под черных ресниц, что нетрудно в них было прочесть повесть о неудавшейся жизни. Оба, офицер и Миреле, покраснели; а она вдруг почувствовала неудобство от чересчур туго стянутого корсета, поднялась и вышла на площадку.
