Как и одежда, меч был велик, чтобы прийтись ей по размеру, но как и с одеждой, особого выбора у нее не было.
— Мне очень жаль, — всхлипывала Лисса, — мне очень жаль, очень жаль.
Амара повернулась, чтобы взглянуть на девушку, и увидела собственное отражение в зеркале, висевшем на стене.
Цвет надетых на неё тёмно-зелёных туники и накидки резко контрастировал с её почти сплошь покрытыми алыми пятнами лицом, волосами, руками и голой кожей ноги.
В одной руке она сжимала окровавленный нож, блестящий меч — в другой, в глазах была дикость и угроза. На мгновение Амара испугалась самой себя.
— Оставайся здесь, — сказала она девушке, ее голос был твердым и звонким, — пока не получишь других указаний.
— Д-да, госпожа, — сказала Лисса, униженно распластавшись на полу. — Да, да, повинуюсь.
Амара повернулась к окну, отперла его и распахнула.
Окно выходило на двор Невольничьего рынка, который выглядел, каким она его в последний раз запомнила, — полным пленных, хотя охранников стало гораздо меньше.
Видны были всего несколько представителей Ворда — но зеленое свечение кроуча в разных частях Цереса стало ярче, чем предыдущей ночью.
Она не могла быть уверена в каждом из подчиненных алеранцев. Некоторые из них могли оказаться перебежчиками, как те двое с Ладьей, когда они столкнулись друг с другом.
Одних усиленные ошейники подчиняли глубже, чем прочих. Некоторые смогли бы противостоять контролю ошейников и помочь им, — но у Амары не было способа их различить.
Так что приходится всех их считать врагами.
Амара на мгновение застыла в окне, полностью осознавая, что при свете горящих в комнате свечей ее могут увидеть.
Смутные очертания женской фигуры, появляющиеся в этом окне, будут, несомненно, привычным зрелищем для находящихся внизу — и, не зная где Бернард находится, она не сможет подать ему более явный сигнал.
Ей остается только надеяться, что он проследил оттуда, где ее схватили, и наблюдает за зданием, чтобы увидеть ее стоящей там, как мишень.
Она медленно досчитала до тридцати и задернула шторы.
Она вышла из комнаты на цыпочках, скрывшись под завесой воздушной магии, которая должна была сделать ее невидимой для любого за пределами досягаемости меча — преимущество мощное, если она решит атаковать, но не подавляющее.
Достаточно опытному заклинателю металла не нужны были глаза, чтобы почувствовать ее меч, а Ворд, казалось, не оставил в живых никого, кто не обладал бы даром, по крайней мере, на уровне Рыцаря Легиона.
В главном зале постоялого двора было несколько алеранцев в ошейниках, по-видимому, после дежурства.
Трое наблюдали, как одна из шепчущих девушек Бренсиса танцевала под слышную только ей музыку.
Другое трио вяло играло в карты, а молчаливая пара, уткнувшись в свои бокалы, выпивала с мрачной, методичной сосредоточенностью.
Амара прошла через комнату, задействовав каждую унцию маскировки, которую только смогла создать. Будучи одурманенной от эйфорического влияния обоих принуждающих ошейников, она опасалась за сохранение равновесия.
Ей удалось пройти мимо них, не привлекая внимания, и проскользнуть на Невольничий рынок.
Она направилась прямо к каменным клеткам, в которых держали пленных заклинателей воздуха.
По счастью, клетки были без замков и закрывались на простые засовы.
В своем нынешнем состоянии она не знала, как скоро будет в состоянии открыть более сложный механизм, тем не менее у нее в кармане брюк по-прежнему находились сохранившиеся отмычки. Из одной из камер послышался храп.
Должно быть, Бренсис усыпил их, добавив наркотики в воду.
Она могла лишь надеяться, что кто-нибудь из алеранцев был достаточно осторожен и решителен, чтобы отказаться от воды, надеясь улучить шанс на побег.
Амара и Бернард собирались дать им такую возможность. Или, в крайнем случае, она искренне надеялась, что так поступит Бернард.
— Ты меня слышишь? — Прошипела Амара в одну щелей под козырьком первой клетки.
Ей ответили не сразу.
— Кто здесь?
— Я курсор, — прошептала Амара. — И сбавь, к воронам, свой тон.
Из клетки послышалось смущенное бормотание и бессвязная речь заспанных голосов.
Их тут же утихомирили другие голоса, которые вероятно создали больше шума, чем всё неловкое бормотание вместе взятое.
