Бросив свои дела, дружинники собрались вокруг спорящих, слушали, угрюмо опустив головы. Никто не решился вмешаться. Но упрямый Сава всё ещё не сдавался:
– Тогда, Александре, князья русские врозь жили и воевали. Их одолеть порознь было легко. Но ныне-то ты Русь объединил.
– Ой ли? – Князь в ярости с такой силой ударил кулаком в стену избы, что от неё отлетели несколько щепок. – То-то к иному князю только спиной повернись… Да кабы и могли пойти все едино против поганых… Не одолеть нам их. Пока не одолеть. Всё равно, что супротив дикого табуна попереть… Так что унижаюсь я, Савушка, не от слабости своей и не от страха. Просто выхода иного нет. Пока нет. А что до пользы от нынешней поездки, так тут и раздумывать не о чем. Уговорил я хана не идти на нас войной, законом защищать веру православную, дань не увеличивать. Мало ли?
Собравшиеся впервые стали подавать голоса:
– Прав князь, что говорить!
– Прав.
– Умереть-то за други своя – в радость. А вот позор прияти…
– Прав Александр!
В это время кто-то из дружинников, прислушавшись, повернулся и посмотрел куда-то в сторону:
– Эй, глядите-ка: кто это там скачет?
Многие дружинники обернулись. Александр посмотрел через их головы – он был много выше даже самых рослых.
С той же стороны, откуда приехали они, по разбухшей от сырости дороге двигался всадник. Тускло блестела сталь кольчуги и шлема, целиком скрывающего голову.
– Не наш, – заметил Митрофан. – Бусурман какой-то.
– Откудова он здесь взялся? – удивился кто-то. – Едет-то со стороны Орды.
– Да мало ли их при татарах ошивается? Вон когда князь наш на пиру у хана был, и там послы папские тёрлись.
Между тем всадник подскакал ближе, немного не доехав до ночлежной избы, осадил коня, крупного гнедого жеребца, и, легко соскочив с седла, снял шлем.
Приезжему было на вид около сорока. Он был довольно высок ростом, тонок в талии, но широк и крепок в плечах. Этого не скрывала кольчуга. Лицо с немного резкими, но правильными чертами никак не могло вызвать неприязни. Щёки неплохо выбриты, но подбородок снизу обведён светлой полоской небольшой бороды. Коротко подстриженные волосы были так же белокуры, как у Александра.
Увидав приезжего, князь широко развёл руки:
– Вот встреча так уж встреча! Эрих?! Откуда же тебя принесло? Откуда тебя вообще приносит, когда и не ждёшь?
Несколько мгновений спустя они обнялись, как лучшие друзья. Могучие объятия Александра не смутили Эриха – он и сам сжал товарища не менее крепко. Потом, слегка отстранившись, проговорил с небольшим, но явным акцентом:
– До сих пор меня приносило к тебе не без пользы для тебя, Александр. А откуда я взялся, ты мог бы и догадаться.
Князь удивлённо смотрел на него:
– Я видел на пиру у хана послов из Рима, от папы. Но не шибко их разглядывал, чтобы не возомнили, будто у меня до них дело какое. Однако среди них тебя вроде не было…
– И быть не могло, – не без обиды заметил Эрих. – Ты ведь знаешь, у меня с ними ничего общего быть не может. Но в Орду я точно приезжал по поручению: от императора Византии.
– Как посол? – уточнил Александр.
– Да нет. Послом император едва ли отправил бы немца. Просто привозил подарки для великого хана, вместе с очередными уверениями в добром отношении, о чём и было письмо, мною привезённое. Сам знаешь, империя слабеет и ссора с Ордой императору совсем не нужна. Я приехал, когда ты уж собирался уезжать. Слушай: если ты едешь дальше, так я с тобой. Кое о чём поговорить надо.
С этими словами приезжий возвратился к своему коню, и, пока ловко вскакивал в седло, а Александр, с улыбкой глядя ему вслед, тоже садился верхом, один из молодых дружинников удивлённо спросил:
– Княже, а кто это?
Александр, разворачивая коня, расправил на плечах свой алый плащ. При этом он продолжал улыбаться:
– Это? Друг мой старинный. Эрих фон Раут, нынешнего магистра Ливонского ордена племянник.
Другой дружинник, тоже уже сидя в седле, изумлённо вытаращил глаза:
– Немец?! Из ливонцев? Как он может другом твоим быть, князь?! Али доносит тебе про ихние орденские дела? Так, что ли?
Всадники тронулись с места, взрывая грязь, вновь выехали на дорогу. Казалось, что за ночь рытвины на ней стали ещё глубже, а грязь жирнее.
