Глава 10
Луковинские и мудрячинские
Мокрой осенью тысяча двести шестьдесят третьего года от Рождества Христова князь Александр Невский и его дружина продолжали свой долгий путь из Орды домой.
Вечерело. Всадники скакали по разбитой дороге, минуя лесок, уже наполовину засыпанный снегом. Они вновь искали пристанища на ночь.
Митрофан, обгонявший отряд, чтобы присмотреть, пока светло, нет ли где жилья, возвратился. Галопом подъехал к князю.
– Ничего, княже! По пути ни хаты, ни землянки. И с чего это дорога так разъезжена, коли вокруг и не живёт никто? Кто ж тут ездит?
Александр усмехнулся:
– Татары ездят, Митрофанко, по сёлам дальним тащат, что ещё не утащено. И наши из дальних сёл дань возят. Сейчас уж мало кто куда поедет: урожай давно собран – отдавать больше нечего…
И оборачиваясь к поспевающим следом дружинникам, возвысил голос:
– Ничего вкруг нет, други мои. Придётся вновь костры палить да шатры ставить. Ночью ехать не стоит. С пути собьёмся, потом дольше дорогу искать будем… Да и устал я…
Митрофан и другие, нагнавшие его дружинники, с тревогой заглядывали в лицо князю. Но он себя не выдал: спокойно соскочил с седла и первым вытащил из притороченной к седлу сумки топор.
– Чего встали-то? Стемнеет вот-вот. Идём ветки рубить.
Вскоре на прогалине меж невысоких сосен жарко разгорелся костёр. Пламя, треща, поедало сухие смолистые ветви.
Дружинники устанавливали поближе к огню три походных шатра.
Двое воинов сложили очаг, установили треножник, чтобы приготовить ужин. К счастью, ни снега, ни дождя на этот раз не было – небо оставалось ясно. Сквозь синеву проступил изгиб месяца, сделалось светлее.
Один из молодых дружинников, вбивая в землю колья для шатра, потихоньку напевал:
Ой да на небе – месяц, да и в тереме – месяц!
Ой да на небе – звёзды, да и в тереме – звёзды!
Александр сидел у костра, закутавшись в плащ. Услыхав песню, обернулся:
– Иван! А ты откуда эту песню-то знаешь?
Парень, продолжая возиться с шатром, ответил:
– Во Пскове у нас пели. Я ж псковский. У нас терема и по сей день хороши.
Князь улыбнулся:
– А я думал, песня та новгородская.
Подошедший Митрофан возразил:
– Песни во многих городах сходны, княже. Распевы различны, а словам-то как не быть похожими? Терема новгородские, почитай, не хуже будут псковских. А в Переславле разве плохи палаты княжьи да боярские? А во Владимире? Везде, где их татары дотла не пожгли, только гляди да любуйся.
А и где пожгли, во многих местах уж новые сладили. Не любим мы, русские, чтоб кругом головешки валялись. Нас жгут, а мы, что тот феникс, из пепла встаём. И города наши встают, и храмы. И всегда так будет!
Александр, сидя возле разгоравшегося всё ярче костра, продолжал кутаться в плащ, стараясь не выдать себя и не показать своим дружинникам, что его бьёт озноб. Выдавали князя лишь слегка подрагивающие губы.
Дружинники закончили ставить шатры и продолжали готовить немудрёный ужин – всё в том же походном чане, привешенном на треножнике. В чане варили похлёбку, покуда двое воинов разогревали над огнём ломтики начинающего черстветь хлеба.
Один из дружинников подошёл к Александру, держа в руке окутанную паром миску, из которой торчал черенок деревянной ложки. Осторожно окликнул:
– Княже! Слышь, откушай, покуда не остыло. Вот я и хлебушка разогрел. Поешь.
Александр обернулся, через силу улыбаясь:
– И то, поесть, что ли? Надобно бы согреться.
– Холодно? – всё с тем же оттенком тревоги, с которым последнее время воины следили за князем, спросил дружинник.
– Зябко, – делано равнодушным тоном отвечал князь. – По такой погоде, покуда домой доберёмся, как бы всем не занеможить.
Он принял из рук воина миску, взял хлеб. Сотворив крестное знамение, прочитал молитву, затем медленно, не без труда начал есть.
Неподалёку паслись привязанные к колышкам кони. Слышно было, как они хрустят стеблями пожухлой, примятой к земле травы. Где-то подала голос птица, судя по всему, уже ночная.
Из темноты, постепенно приближаясь, прорисовывались две фигуры. И тотчас раздались оклики караульных:
