Книга чудес - страница 5
Вскоре я увидел, что они ожидают кого-то еще, кроме меня; я понял это по быстрым взглядам, которые они бросали то на дверь, то на содеянное, то снова на дверь. И было ясно, что пришельца встретит дверь, запертая на засов. Но что за дверь и какой засов! Засов давно заржавел, дверь прогнила и покрылась плесенью и вряд ли могла бы остановить достаточно решительного волка. А они, судя по всему, боялись кого-то пострашнее.
Позже по их разговорам я догадался, что некто грозный и ужасный собирается посетить Сфинкс и что после того, что свершилось, его приход неизбежен. Было ясно, что они всячески пытались раздражить Сфинкс и вывести ее из апатии, чтобы она помолилась одному из своих богов, которых она разбросала в доме Времени, но с тех пор, как совершилось то, что совершилось, ее угрюмое молчание было неколебимо, ее восточная невозмутимость неизменна. Когда они поняли, что не смогут заставить ее молиться, им оставалось только впустую возиться с ржавым дверным замком, смотреть на содеянное, и удивляться, и даже притворяться, что они надеются, и говорить, что все же, возможно, из леса не появится тот, кто должен явиться и кого не называли по имени.
Можно было бы считать, что дом, куда я попал, ужасен, но только не в сравнении с лесом, откуда я пришел — мне годилось любое место, где можно было бы передохнуть и не вспоминать о нем.
Дом, где живет Сфинкс
Мне очень хотелось узнать, кто же придет из леса из-за содеянного, а я, в отличие от тебя, любезный Читатель, повидал этот лес и знал, что прийти оттуда может кто угодно. Спрашивать Сфинкс было бесполезно; она, как и ее возлюбленный — Время — редко раскрывала тайны (в этом боги похожи на нее), а при ее теперешней мрачности отказ был неизбежен. И я тихо начал смазывать дверной замок. Этим нехитрым занятием я завоевал их доверие. Не то чтобы в моей работе был хоть какой-то смысл, ее следовало сделать намного раньше, просто они увидели — я уделяю внимание тому, что они считают жизненно важным. И вот они обступили меня. Спросили, что я думаю об этой двери, видел ли я двери лучше и хуже. Я рассказал обо всех известных мне дверях, о том, например, что двери баптистерия во Флоренции>{2} лучше, а двери, производимые некоей лондонской фирмой — хуже. И тогда я спросил, кто придет за Сфинкс из-за содеянного. Сначала они ничего не ответили, и я прекратил смазывать замок; тогда они рассказали, что это верховный инквизитор леса, расследующий все лесные дела, мститель; из их рассказа я понял, что это воплощенная непогрешимость, неким безумием охватывающая все вокруг, своего рода туман, в котором разум не может существовать; страшась этого, они и возились с замком прогнившей двери. Сфинкс же не испытывала ужаса, а просто ждала исполнения пророчества.
Они изо всех сил надеялись, но я не разделял их надежд. Совершенно очевидно, что тот, кого они боялись, должен был явиться вследствие содеянного — смиренное лицо Сфинкс говорило об этом еще яснее, чем их тщетная возня с дверью.
Вздохнул ветер, закачалось пламя свечей; явный страх и молчание стали еще ощутимее. Во мраке беспокойно носились летучие мыши, и ветер задувал свечи.
Послышался крик вдалеке, потом чуть ближе. Кто-то приближался к нам с леденящим душу хохотом. Я ткнул рукою дверь, которую они охраняли, и мой палец погрузился в прогнившее дерево — попытки задержать идущего будут напрасны. Мне не хотелось следить за их борьбой, и я подумал о задней двери, потому что даже лес был лучше, чем это. Только Сфинкс оставалась совершенно спокойной — ее пророчество было произнесено, она, казалось, знала свою судьбу, и ничто не могло потревожить ее.
По гнилым ступенькам, старым, как мир, по скользкому краю пропасти я карабкался с замирающим сердцем и подкашивающимися от страха ногами с башни на башню, пока не нашел ту дверь, что искал. Она выходила на одну из верхних ветвей высокой угрюмой сосны, по которой я спустился на землю. И был счастлив вернуться в лес, из которого недавно бежал.
А Сфинкс осталась в своем ненадежном доме — не знаю, что с ней стало — смотрит ли она вечно, безутешная, на содеянное, с единственной мыслью в расколотой голове, на которую теперь с опаской косятся дети, с мыслью о том, что когда-то знала тайны, заставлявшие людей неметь от страха, или в конце концов она уползла прочь и, карабкаясь от бездны к бездне, достигла высших пределов, и, как прежде, мудра и неизменна. Ибо кто может сказать о безумии — божественно оно или достойно сочувствия?
