Но стоило Ориону сдвинуться с места, как у его ног шевельнулась собака, и вся свора, встрепенувшись, стала следить за ним; и как только он остановился, гончие тотчас успокоились. А Орион старался заглянуть за барьер, но не видел ничего, кроме блуждающих расплывчатых пятен, полотен света и сумеречного сияния тысяч и тысяч ушедших вечеров, из которых чудесным образом был сплетен ограждающий Страну Эльфов барьер. И тогда Орион окликнул мать, позвал ее через пропасть многих вечеров, из которых была соткана стена сумерек в том месте, где он стоял, а потом он позвал ее и через время, ибо с одной стороны границы все еще была Земля, стояли человеческие дома, и время измерялось часами, минутами и годами; с другой же ее стороны начиналась Страна Эльфов, где время двигалось по иным законам и вело себя по-другому. Так он окликал ее дважды, и прислушивался, и снова звал, но в ответ ему из Страны Эльфов не раздалось ни шепота, ни крика.
И тогда Орион в полной мере ощутил величие потока, отделившего его от матери, и понял, что он и темен, и широк, и могуч, как те безымянные реки, которые отграничивают наши дни от времен давно прошедших, или как те потоки, что несут свои глубокие воды между нашей повседневной жизнью и нашими сновидениями и мечтами, пролегают между землепашцами и прославленными героями легенд или же между теми, кто еще живет, и теми, кого они оплакивают. Только этот сумеречный барьер искрился, взблескивал, переливался и казался воздушным, как будто и не отделял все ушедшие годы от стремительных и мимолетных часов, что зовутся меж нами Настоящим.
И Орион продолжал стоять, окруженный мерцанием земных сумерек и слыша за спиной редкие, негромкие голоса позднего земного вечера, а перед ним — у самого его лица — чуть покачивалась высшая тишина Страны Эльфов и сиял своей непривычной красотой сумрачный барьер, надежно хранивший эту тишину. Молодой лорд больше не думал ни о чем земном, а только вглядывался в эти глубокие и плотные волшебные сумерки, словно пророк, который, увлекшись запретным искусством, глядит и глядит в туманные глубины магического кристалла. И ко всему, что было эльфийского в крови Ориона, ко всей той магии, которую унаследовал он от своих предков-волшебников, взывали огни воздвигнутого сумерками барьера, и соблазняли, и звали, и манили его. Вот он вспомнил о своей матери, коротающей дни в безмятежном одиночестве вдали от беснующегося Времени, подумал о красотах эльфийской земли, смутно знакомых ему по магическим воспоминаниям, перешедшим к нему от Лиразели — подумал и вовсе перестал обращать внимание на негромкие голоса Земли за спиной. Орион больше не слышал их, и вместе с этими голосами перестали существовать для него все обычаи людей и их человеческие нужды, и все, что они планируют, все, ради чего трудятся не покладая рук и на что надеются; и все маленькие победы, которых люди достигают упорством и терпением, потеряли для него всякое значение. И это новое знание, пришедшее с той стороны границы и заключавшееся в том, что в его жилах течет волшебная кровь, вызвало в Орионе острое желание немедленно отринуть свою зависимость от Времени, оставить земли, томящиеся под суверенной властью часов и лет и задавленные их тиранией. А оставить их он мог, сделав всего лишь пять коротких шагов, которые перенесли бы его в край безвременья — в страну, где его мать сидела подле своего царственного отца, правившего зачарованным миром с высоты удивительного трона — трона из тумана и радуг, что был установлен в зале, об истинной красоте которой даже песня способна лишь намекнуть. И в мыслях своих Орион уже перестал считать Эрл своей родиной — привычный человеческий образ жизни больше не подходил ему, и людские поля не годились для его ног! Вершины Эльфийских гор стали для него тем же, чем бывают для возвращающихся вечером с полей усталых работников гостеприимные соломенные крыши родной деревни; неземное, сказочное стало для Ориона домом.
Так сумеречная граница, на которую молодой лорд смотрел слишком долго, заворожила его, ибо было заключено в ней гораздо больше магии и волшебства, чем в любом земном вечере.
