Но ей этого чувства не оценили. Вы — кокетка. Это открытие я сделал вчера. Хорошо, что не поздно! Я не хочу быть одураченным. Мне нужна любовь самоотверженная, беззаветная, глубокая. Я даю такую. И такой же требую взамен. Ни йоты меньше! Мне нужна забота и женственная ласка здоровой, сильной и спокойной женщины. Непременно спокойной и уравновешенной. Я нуждаюсь в покое. Иначе я не могу работать. Мне нужен товарищ. Нужен верный друг. Потому что я беден и жизнь моя сурова. За все лишения, которые мне дала судьба, я ищу утешения в любви и семье.
Но разве ей дадите покой? Разве у вас есть чувство долга? Разве вы способны на верность? Вы — язычница с головы до ног. На таких не женятся. Вы скажете, может быть, что мое доведение по отношению к вам низость или трусость? Но кто осудит человека, который отступает в ужасе от бездны, внезапно раскрывшейся у него под ногами?
Я не буду ставить точек над i. Вы и так поймете, почему теперь я не верю в вашу любовь.
К моему несчастию, я — из породи людей, которых зовут однолюбами. И мне нелегко забыть вас. Но в минуты слабости я буду вспоминать вчерашний день. Вы осмелились играть мною. Я постараюсь вычеркнуть вас из моей памяти.
Нелидов
Внизу, уже другим почерком, измененным и слабым, стоит приписка:
Если вы почувствуете себя матерью, напишите. Я обвенчаюсь, чтоб дать имя ребенку и оградить вас от нужды.
Они в Москве. Остановились в гостинице. Взяли две комнаты.
— Что мне с нею делать? — говорит Соня вполголоса, сидя в номере дядюшки. — Она какая-то ненормальная. Целыми днями валяется на постели. Ничего не ест…
— Она всегда была ненормальной.
— Нет, дядюшка. Не говорите! Мне страшно за нее. Всю дорогу она не сказала ни слова. И здесь молчит уже третий день. Я за нее сама прошение подавала на курсы.
— Очень нужны ей твои курсы!
— Ах, дядюшка! Вы меня раздражаете! Что же ей, по-вашему, надо делать?
— Родить, душа моя.
— Что такое?!!
— …а там видно будет…
— Дядюшка… Что вы такое говорите?
Соня всплескивает руками. Она так покраснела, что даже глаза у нее горят.
— Ах, душа моя! Самая обыкновенная история с такими отчаянными девицами. Неужели ты не замечаешь, что она.
— Тише! Ради Бога! Она услышит…
— Не знаю только, от кого из двух у нее этот ребенок. Вернее, что от Штейнбаха. Но и Нелидов промаха не даст. Постой, постой! О чем ты?
Соня страстно рыдает, упав в кресло и пряча лицо в спинку.
Дядюшка растерялся. Бегает за водой. Плещет Соне на колени из стакана. Старается поцеловать ее голову. Она отстраняет его враждебно, с каким-то отвращением.
Через час, немного успокоившись, Соня плотно притворяет дверь в номер, где лежит Маня, и садится перед дядюшкой с лицом злым, больным и полным решимости. Дядюшка рад бы «удрать». Да неудобно.
— Почему вы узнали… что она… Ну, словом… почему вы думаете…
— Может быть, я ошибаюсь…
— Нет! Нет! Не виляйте, дядюшка! Я должна все знать…
— Видишь ли… есть такие признаки. Ведь она страшно изменилась. Подурнела.
— Да…
— И это отвращение к еде. И это… помнишь вчера? И в вагоне?
— Да… Да…
— Но я повторяю, здесь нужен доктор. Что могу я?
— Я свезу ее к фрау Кеслер. Она ее любит. Так вот почему она не хочет показаться дома. Постойте! Что я хотела сказать? Нет… Я наверно знаю, что она так же мало понимает во всем… этом… как мало понимаю я. Она убита разрывом с Нелидовым. Она не хочет жить. У нее не осталось ни капли энергии.
— Сама виновата. Любишь одного, не играй с другим!
— Постойте, дядюшка! Вы невыносимы нынче. И сядьте, ради Бога! Что вы мелькаете? Слушайте… Почему вы думаете, что она… и Штейнбах…
— O, sancta simplicitas[58]! А что они делали весь июнь, когда она к нему бегала в парк? Да я ее нисколько за это не осуждаю. Это дело ее. Для кого ей было беречь себя?
Соня бледнеет и долго молчит.
— Она мне в этом никогда не признавалась.
— Еще бы!
— А почему же… когда с Нелидовым…
Она вдруг вспыхивает. И смолкает.
— Видишь? Стало быть, я угадал. Теперь все ясно. Нелидов раскрыл ее тайну. И не хочет простить. И знаешь, душа моя? Ни один мужчина не женится в таких условиях. Уж на что я? Тебе известны мои взгляды. И все-таки я призадумался бы.
