— Я не люблю его, — искренне срывается у Мани.
— Что-о? Что такое?
— Я не люблю его…
— Ты с ума сошла? Ведь ты вчера его любила?
— Нет… Это было давно… Мне теперь противно вспомнить, что мы… Ах, оставь! Не говори мне о нем ни слова!
Соня глядит почти со страхом. Душа Мани впервые кажется ей бездонной пропастью.
— Флюгер, ты флюгер! Куда ветер подует, туда и она. Значит, я угадала, что влюбилась в этого обскуранта?
Маня поднимает ресницы. Как печален и глубок ее взгляд! Как будто она познала какую-то мудрость Жизни, закрытую для других.
И это лицо ее, и молчание так выразительно, так полно значения, что Соню охватывает внезапное раскаяние.
— Маня, прости! Прости меня, Маничка! Мне так Жаль Щтейнбаха. Оттого я была груба с тобой. Но Как же это так скоро? Ах!.. Я никогда тебя не понимала.
Запершись в кабинете с Герленко, Нелидов рассаживает по комнате легкими и упругими шагами.
Увлекаясь, он высчитывает, сколько выручит за посеянную кустовку и сколько уплатит долгу банку и кредиторам. А там во сколько лет очистит имение от долгов, напав на какую-нибудь гениальную мысль, — Ге-ни-альную! Зге! Чего захотели? Где они, эти гениальные мысли? Не в степи же у нас растут.
Красивая, наивная улыбка вдруг освещает надменное, озабоченное лицо Нелидова и меняет его до неузнаваемости.
— Найду… Найду… Вот увидите. Я в свою звезду верю.
— Нет уж! Чего там? На это иностранцем надо быть. «Они» вечно что-нибудь удумают и у нас из-под носа вырвут.
Лицо Нелидова опять темнеет. Он со школьной скамьи ненавидит все западное. Два года жизни в Англии усилили эту антипатию. Рабочие стачки, бои в парламентах, тысячные митинги, феминистские съезды, эта армия Спасения… О!.. Как все это ненавистно ему и чуждо!
Нет. Запад нам не указ. У России есть свой путь прогресса. Своя великая историческая миссия. И жалки и слепы те, кто думает, что молодой и езде дремлющий народ должен учиться жить у разлагающихся наций. Так думает он.
Он опять фантазирует вслух. Хороню бы устроить водяную мельницу. Здесь одни ветряки. Все остальное, как было в исторические времена.
Горленко угрюмо сопит и машет рукой. Так все и останется. Не пойдет хохол к ним на мельницу.
— А помещики?
Опять безнадежный жест.
Какие там помещики? У кого здесь земля? Все сдают в аренду либо хохлу, либо жиду.
— Штейнбаху? — спрашивает Нелидов вздрагивающим голосом. И сдвигает темные брови.
Водворяется долгое молчание. Закусив губы, ходит Нелидов по комнате. À Горленко, развалясь на старом диване и посасывая папироску, угрюмо сопит.
Он уезжает, сдержанно простившись со всеми. На Маню не глядит. Поверх ее головы смотрит. И поцелуй его, когда он подносит ее руку к губам, так небрежен, так пуст…
— Когда же опять к нам? — экспансивно спрашивает хозяйка. И слышит сухой ответ:
— Я очень тронут, Вера Филипповна. Постараюсь приехать…
— Что с ним? Почему он не остался ужинать? Вера Филипповна спрашивает шепотом, хотя гость далеко. У нее большие и виноватые глаза.
— Дочку благодари, — угрюмо говорит муж. — Ласково приняла гостя.
— Ну вот! Очень ему нужны девчонки и их мнения. Нет! Тут что-то не то. Странный он человек. Глядишь, такой милый… И вдруг точно стенкой отгородился. И не достать до него.
— Гордец, — бурчит ее муж.
— Есть в нем что-то… Не знаю… но… точно по льду ходишь всегда, когда с ним говоришь. Чему ты улыбаешься, Федя?
— Хорошо сказано, картинно! И метко схвачено. Я это люблю.
Вера Филипповна раздраженно машет рукой и ходит по комнате. В сущности, не упала она разве нынче с облаков? Всю эту зиму она мечтала о минуте, Когда Нелидов увидит Соню. Но что ж обманываться? Он глядел нынче на одну Маню. А Соня была дерзка До неприличия.
И ей с горечью вспоминается тот вечер зимою, Когда он взял в руки портрет Сони с ее стола. Он глядел на него так мягко и долго. И прошептал. «Какое славное лицо!» Точно подумал вслух А у нее сердце задрожало от радости.
Еще минута… Еще одно слово. И Вера Филипповна заплачет.
— Ну, что же, Николенька, ты мне ничего я скажешь о Соне? Ты видел ее наконец?
— Да, мама! Но… это не мой тип.
Анна Львовна разочарованно вздыхает.
