— Маня! Выпей воды? Это просто глупо, Федя, так спаивать ребенка. Налей ей воды.
— Мы привыкли, — невинно, но громко бросает Соня.
Отец кидает на нее огневой взгляд. Во хмелю он всегда мрачен.
— Уж не твой ли поклонник начинил тебя этими бреднями? — вдруг сердито спрашивает он Маню.
Как странно меняется ее лицо? Она выпрямляется. Словно проснулась разом. Смех ее утихает мгновенно. Нелидов высоко поднимает брови.
— У mademoiselle Ельцовой уже есть поклонник?
— Что значит уже? — враждебно подхватывает Соня. — Ей скоро девятнадцать лет минет Она кончила курс…
— И успела пленить Штейнбаха? — вставляет дядюшка.
Пауза. Нелидов слегка отодвигается со стулом и глядит на вспыхнувшую щеку Мани, на ее опущенную голову. Соня явственно видит мимолетную гримасу в его чертах. И сама она бледнеет внезапно. А сердце ее стучит.
Нелидов все так же пристально глядит, как загораются уши Мани, как краска заливает даже ее нежную шею. И как еще ниже, точно виноватая, клонится эта растрепанная головка.
За столом странная тишина.
— Вы… и Штейнбах? — веско и тихо произносит Нелидов. Точно думает вслух.
Соня роняет вилку. Она говорит сдержанно, но враждебно.
— Как вы странно это сказали! Можно так перевести ваш вопрос: Роза и жаба… Да?
— Почти…
— Полноте! Такой красавец! Ну, Маня! Что же ты молчишь? Ты ведь тоже его красавцем считаешь.
— Даже влюблена в него, — невинно подхватывает дядюшка.
Маня, не глядя, чувствует на себе упорный, холодный взгляд.
— Он жид, — роняет Нелидов сквозь зубы. — Этим все сказано.
— Это возмутительно! — вскрикивает Соня и шумно отодвигается от гостя.
Она почти задыхается. Ее волнение так неожиданно, ее враждебность так очевидна, что родители теряются.
— Нашла за кого копья ломать! — удивленно восклицает Вера Филипповна.
— Мама! Да ведь это же редкий человек… Он делает так много добра.
— Своим? — подхватывает Нелидов.
— Нет. И русским. И хохлам.
— Благотворительность — это зло. Она развращает как тех, кто дает, так и тех, кто берет.
— Это легко говорить! А где вы были, когда у нас тут голод разразился? Вы в Лондоне спокойно делали вашу карьеру дипломата. А тут отец Штейнбаха пятьдесят тысяч пожертвовал в Красный Крест. А сын его два года в Ельниках и Линовке держал столовые. И сейчас поддерживает безработных.
— Соня. Соня, — зовет опомнившаяся хозяйка, Горленко мрачно сопит.
От слова «Липовка» лицо Нелидова вздрагивает, словно от физической боли. Он говорит глухо:
— Его миллионы — пот и кровь нашего народа. Соня дерзко усмехается.
— Ну, знаете, ли! Об этом не будем спорить, кто у нас в долгу перед народом! Он ли? Мы ли с вами?
— Эге! Соня! Видно, и тебе Штейнбах голову вскружил, — усмехается дядюшка, очень довольный этим маленьким скандалом в благородном семействе.
Соня краснеет и теряется. Нелидов говорит медленно, сквозь зубы: — Даря эти пятьдесят тысяч, Штейнбах, конечно, рассчитывал на орден? Быть может, на дворянство. Многие из них и этой чести уже добились. Соня презрительно смеется.
— На что ему русское дворянство, когда он барон? А предки его старее нашего и вашего рода… Pardon? Я забыла, что вы — Рюрикович.
— Вот! Вот! — подхватывает дядюшка. — Я И говорю — из колена Давидова. Фамилия его матери Девидсон. Прямо царской крови. Недаром покойный Штейнбах вместе с бароном Гиршем об основании царства Палестинского хлопотал.
— Ну, дядя, молчите! Не будьте хоть вы обскурантом!
— Так этой кличкой я вам еще обязан? — подхватывает Нелидов. Оборачивается и в упор, твердо глядит Соне в глаза.
— Представьте, Николай Юрьевич! Именно мне.
— А-га! — как-то загадочно, Коротко срывается у него.
Опять наступает неловкая пауза. Подают пломбир и кофе. Вера Филипповна, красная и взволнованная, усердно потчует гостя.
Он теперь не замечает Маню. Он смотрит в сторону или поверх ее головы. Она для него уже не существует.
У Мани такое чувство, словно ее раздели донага и посадили за этот стол. Скорей бы конец!..
Она убегает в беседку. Она ломает руки. Ненависть к Штейнбаху душит ее.
Соня входит.
— Иди! Там чай пьют, — угрюмо говорит она. Маня молча встает и идет, как лунатик.
— Молчит… Точно в рот воды набрала, — ворчит Соня по дороге. — Хороша любовь! Его оскорбляют…
