Он встает, держась рукой за горло. Этого он не ожидал.
Она тоже встает. Глаза ее пылают. И она сама не замечает, что дрожит всем телом.
— И мне нечего стыдиться моих порывов. Они были искренни и прекрасны. Слышишь ты? Я не боюсь твоего презрения… Разве любовь не свободна? Разве мое тело, вот эти руки, губы не мои? О, какое ослепление! За что ты отрекаешься от меня? Разве я не рву с прошлым? Не отдаюсь тебе с восторгом? Отказываюсь уехать с тобой? Разве, пока я люблю тебя, я не обещаю тебе любви и нежности? И верности… Да! Видит Бог, что я о тебе одном мечтаю. Тебя одного люблю, пока ты со мною… когда ты меня не терзаешь. Вот ты глядишь на меня с ужасом и… отвращением. Как будто я не была искренней и правдивой всегда! Как будто я торговала своими ласками. Жалкий человек! Зачем ты меня отталкиваешь? Ты будешь страдать вдали от меня. А я здесь умру с отчаяния. А что случилось? Ты сейчас целовал меня, прижимал к сердцу. Разве я стала другою? Что изменилось, скажи? Я тебе предлагаю любовь — смелую, свободную, прекрасную, правдивую… Чего же ты хотел от меня?
— Ничего, — говорит он глухо, и верхняя губа его судорожно вздергивается, обнажая десны. — Мне ничего от вас не нужно… Все было. ошибкой…
Она ясно видела, пока говорила, как умирал в нем тот, кто любил ее, кто был ей близок. Отвращение сменялось страхом. Страх — холодом. В этом цепеневшем постепенно лице умирало чувство. Уходило из него, как солнце из дома в час сумерек. И когда безразличие сковало его черты, как маску, все стало в нем серо, темно, бездушно.
И тогда она поняла. И смолкла внезапно.
Он глазами поискал шляпу. Увидал ее на столе.
Она провожала все его движения широко открытыми глазами.
У двери он оглянулся. Врожденная, годами воспитания привитая корректность остановила его на самом пороге. Он скользнул холодными глазами по лицу Мани, надменно кивнул головой.
Дверь закрылась за ним.
В гостиной и столовой прозвучали его шаги. Не упругие, не легкие, как всегда. А неровные и тяжелые, как у больного.
Маня ждала, сидя недвижно.
Через минуту хлопнула парадная дверь.
Еще немного… Гул запирающегося подъезда донесся наверх.
Маня встала.
Соня не доиграла Шумана и замерла, прислушиваясь.
Как будто хлопнула дверь подъезда? Разве Эмма Васильевна и муж ее уже вернулись из театра? Не может быть. Всего одиннадцать в начале.
И кто это ходит в столовой? Звякнула ложечка…
Она закрыла крышку пианино. Потушила свечи и пошла в переднюю. На столе пошарила рукой. Шапки Нелидова не было.
Она кинулась к стене и повернула электричество.
И пальто нет… Ушел?
Точно кто толкнул ее. Она бросилась в свою комнату.
Маня сидела на диване и медленно, морщась и гримасничая, доедала варенье. Пустая рюмка стояла Рядом. Странно пахло.
Отчего у нее такие глаза? Куда они глядят?
— Маня… Он ушел? Почему так рано?
Маня оглянулась. Лицо у нее было странно спокойное. Такое далекое лицо. Такое нездешнее.
Соня вдруг поняла. Она схватила рюмку, понюхала. Глаза ее выкатились от ужаса. И вдруг она упала на колени:
— Маня… Манечка… Зачем? Зачем?..
Этой ночи Соня никогда не забудет. Даже когда волосы ее побелеют и щеки поблекнут, память об этих часах будет жить.
Пока приехал Петр Сергеевич, пока добудились первого попавшегося доктора, тут же, в доме, Маня начала засыпать. Это был сон Смерти. Последний сон.
О, это лицо ее брата! Его глаза… Его крик, когда он вбежал в шапке и пальто и упал на колени перед умирающей!
Но он тут же, к ужасу Сони, схватил Маню на руки и буквально поволок ее за собою в залу.
Тогда глаза Мани открылись. И Соня увидела в них Бесконечность.
— Дайте мне умереть! — чуть слышно сказала Маня.
— Что вы делаете? Петр Сергеевич! Оставьте ее!
— Я знаю, что делаю! Не мешайте! Кофе варите! Скорей! Скорей! Скорей…
И он тряс умирающую за плечи. Волочил ее, схватив под мышки, по комнатам. Кричал ей что-то на ухо. Что-то бессмысленное, ненужное.
— Ей нельзя спать! Помогите. Позовите горничную. Возьмите ее под руку. Варите ли вы кофе? Ради Бога, скорее! Видите, она опять засыпает… Нельзя спать! Нельзя, поймите! Сон — это смерть…
Ах, этот голос! Высокий, неузнаваемый. Протяжный, дикий и жалкий. Он так парализовал Соню, что она сама двигалась, как во сне.
