Он встает и ходит по комнате. Глаза его светлы, как всегда, когда у него буря в душе.
— Картина недурна, — сдержанно говорит он. — Но… не хватает некоторых деталей.
— Например?
— В те часы, когда мне, усталому, хмурому и раздраженному, будет закрыта дверь твоего жилища… кто-нибудь… веселый, бодрый… может быть, постучится в окно?
Она тихонько выпрямляется. Сердце стукнуло.
— Кто?
— Почем я знаю?! Другой… какой-нибудь жизнерадостный… Арлекин…
Они глядят друг другу в глаза. Удивительно ясно сознает она в это мгновение, что сейчас наступит конец. Всему. Но она не ищет изменить ничего в своей судьбе. Она идет ей навстречу.
— О ком ты спрашиваешь? — тихо-тихо говорит она.
Он смеется злобно, отрывисто.
— Вы, может быть, в Липовке будете жить? «Конец», — отчетливо говорит ей внутренний голос.
Он садится опять рядом. Его руки цепко держат кисти ее рук. Он близко смотрит ей в глаза, полные отчаяния.
— Теперь ты должна мне ответить на все, что я передумал в эти дни… Я страдал невыносимо. Удивляюсь, как мог я это забыть? Как не спросил раньше? Ты знаешь, что говорят о тебе и Штейнбахе? Знаешь?
— Н-н-нет…
— Мне намекнули, что ты… Нет!.. Я не хочу даже передавать тебе эти позорные слухи. Они дошли до моей матери. Я думал, что убью клеветника. Но потом я понял. Он был слишком далек от правды. Он не знал, что я люблю тебя. Но нет дыма без огня. Что-то было… Ты не станешь отрицать, что ходила в парк? Все говорят об этом. Правда?
— Да.
— Зачем ты ходила? Он тебе нравился?
— Да.
— Нет. Это слишком неопределенно. Я хочу знать правду. Неужели… ты… целовалась с ним?
— Да… да… да!
Он отодвигается и встает.
Лицо его надменно. Он подходит к окну и молча смотрит на улицу.
Они молчат так долго, так жутко. Маня не выдерживает.
— Ты презираешь меня? — спрашивает она наконец, не в силах перенести этой неопределенности.
Она рвется сама навстречу судьбе. Он оборачивается и смотрит на нее светлыми глазами, сжав губы. Надменный и беспощадный.
— На таких, как вы… не женятся, — говорит он тихо, сквозь зубы.
— Ах, знаю! Да и не надо! Но за что же презирать? Разве я не любила искренне? Сперва его, потом тебя? Разве я знала, что встречу тебя? Разве я спрашивала тебя о твоем прошлом?
— Вы — дикарка. Вы не понимаете, какая разница между нами?
— Нет этой разницы! Нет! — пылко кричит она и встает. — Николенька! Отбрось предрассудки! Дело идет о счастье твоем и моем… О моей жизни даже… Неужели ты думаешь, что я останусь жить, если ты оттолкнешь меня? Подумай, подумай, прежде чем уходить! Я чувствую, что ты уйдешь сейчас. Николенька! Клянусь тебе, я не была легкомысленной! Не была фальшивой, не была ничтожной никогда! Клянусь, что я отдавалась любя! Только любя…
— Ты? Отдавалась?… Ему?..
У самого лица своего она видит эти бешеные прыгающие зрачки. Это белое, искаженное, страшное и чужое лицо. Он держит ее за плечи, готовый убить ее. Она это чувствует. Но она бесстрашно глядит в эти зрачки. Она не знает за собой вины теперь. Ее душа чиста.
— Да… конечно… Ведь я же его любила!
Стиснув зубы, он изо всей силы отталкивает ее. Она падает и ударяется головой о спинку кушетки.
Он бежит к двери.
Но силы вдруг оставляют его. Он садится на стул и закрывает лицо руками. Рыданье без слез сотрясает его плечи. Она поднимается а ужасе. И садится опять.
— Николенька… Неужели ты Предпочел бы, чтоб я молчала? Неужели я должна была солгать?
— Ты лгала. Ты обманула меня.
— Нет!.. Нет!.. Нет!. Ты у меня ничего не спрашивал. Вспомни! Ты взял меня… как рвут цветы по дороге. А я люблю мое прошлое. Оно мое. Я никому не обязана отчетом.
— Я считал тебя честной.
— А разве я бесчестна? За что ты меня оскорбляешь?
— О, недаром я боялся. Послушай, если в тебе есть еще хоть капля порядочности, ответь мне сейчас: ты виделась с ним здесь?
— Да! — гордо говорит она и смотрит ему в лицо с вызовом.
Он закрывает лицо руками.
Только на миг. И когда открывает его вновь, оно хотя и искажено страданием, но глаза уже холодны. Чувствуется, что решение его созрело.
— Слава Богу, что не поздно! говорит он, как бы думая вслух. — И ты… может быть… опять…
— Да! — твердо перебивает она, и лицо ее бледнеет. — И я опять отдавалась ему. Потому что… в ту минуту я его любила больше, чем тебя…
