— Послушайте… Вы задались целью дразнить меня и… доводить до бешенства? Пустите меня! Слышите? Сейчас пустите! Дайте мне мою кофточку…
— Запомните мой адрес, Маня. Пречистенка, дом Штейнбаха.
Руки ее замирают на пуговицах, которые она застегивала. Она глядит в его неподвижное лицо, в его угрожающие глаза.
— Что вы задумали, Марк? Я до того зла в эту минуту! Я готова вас ударить… Все кончено между вами. А он приедет… послезавтра…
— Хорошо… Вы приедете мне рассказать, как вы встретились… как вы его любите… Я буду ждать.
Глаза ее сверкают. Она отворачивается и идет к бюро, где оставила перчатки.
— Ваш отец был алкоголик. Он страдал запоем, когда ваша мать бросила его. Вы это знали?
— H-нет… Не знала… Зачем вы мне это говорите? Я почему вы это знаете?
— Я все знаю. Даже таинственную болезнь вашей матери… ее название. Я две недели навожу справки. Я виделся с хозяином вашего дома. Я знаю доктора, который лечит вашу мать.
— Молчите!.. Молчите!.. Я не хочу!.. Я не хочу отчего слышать!..
— Я больше ничего и не скажу.
Он улыбается одними губами. Скрытая угроза по-прежнему глядит из его глаз.
— Моя мать нервнобольная, — резко отчеканивает Маня.
Он молчит и щурится на нее. Их взгляды скрещиваются и замирают на одно мгновение.
Маня бессознательно переводит глаза на портрет еврейки. Из золоченой рамы с тайной угрозой щурятся на нее те же бездонные зрачки.
Маня быстро опускает вуалетку и выходит.
Штейнбах догоняет ее на лестнице. Дом безлюден и безмолвен, как склеп.
— Марк… Я не знаю теперь, что мне думать о вас? Неужели вы способны рассказать ему об отце…. вообще о семье нашей?..
— А как бы вы думали? Способен ли я? Или нет?
— Ничего не знаю! — говорит она с отчаянием.
— И разве бороться за счастье — преступление?
— О, молчите! Я лучше умру, чем вернусь сюда. Я ненавижу вас! Я не хочу счастья с вами!
Всю дорогу обратно они не говорят ни слова. Ветер рвет с них шляпы, гасит фонари, треплет деревья сада, гремит вывесками. Переулок пуст.
Вот извозчик… Наконец!
— Вы позволите вас проводить?
Она молчит. Она так устала. Он садится рядом, в пролетку, под закрытый верх.
У бульвара он берет ее инертную руку и говорит:
— Вы можете спать спокойно, дитя мое. Я не способен добиваться счастья ни хитростью, ни насилием, ни обманом. Я давно — много раньше встречи моей с Яном — научился уважать чужую личность. И даже страсть не заставит меня изменить принципу… И зачем? Я не буду таким безумцем, чтоб срывать зеленый плод. Я подожду, когда он сам упадет, созревший, в мои руки.
— Как вы самонадеянны! Сейчас видно еврея.
— Нет. Я только фаталист. Нелидов не от меня узнает трагическую историю вашей семьи. Это вынырнет само собой. Да это, в сущности, безразлично. Возможно даже, что вы выйдете замуж… И что его любовь восторжествует над мелочностью его души…
— Тише! Я запрещаю вам унижать его!
— Я знаю твердо одно: Маня Ельцова, вот эта девушка с яркими губами, чье бы имя она ни носила, будет моею опять. Вопрос во времени. Но я еврей. Я терпелив. Я умею ждать.
— Вы наглец! — гордо говорит она. — Вы с ума сошли, кажется?
Его губы кривятся.
— Пока еще нет, — с странной печалью отвечает он.
Но она не слушает. Она озабочена.
— Стой, извозчик! Возьми деньги. Вот наш переулок. Я здесь слезу. Я не хочу, чтобы вы меня провожали, Марк. Прощайте!.. Не сердитесь на мою резкость. Но вы сами виноваты. Никогда не встречайтесь со мною на улице! Никогда не пишите мне! Не преследуйте меня, ради Бога! Вы знаете, что я бессильна перед вами. Но я все-таки верю в ваше великодушие, Марк… Я умоляю вас отстраниться. Прощайте!
Она вырывает свою руку и бежит.
— До свидания! — отчетливо и спокойно говорит он вслед.
Вздрогнув, она оглядывается. Он высоко поднимает шляпу в знак прощания.
Ока бежит дальше, не оборачиваясь.
Конец… конец… Всему конец!
— Боже!. Как ты нас измучила!.. Где ты была?
Этим возгласом встречает ее сестра. Петр Сергеевич молчит, но Маня чувствует, что он тоже недоволен. И лицо ее вспыхивает. «Промолчу. Скоро конец».
— Или ты у Сони была? — упавшим тоном спрашивает Анна Сергеевна. — Да… Тебе телеграмма…
— Где? Где?.. Давно?… Аня… Ради Бога!
