Хамка! Деревенщина! Все старается приличную барышню из себя изобразить, но кровь — не водица, ничего у нее не получается. Дядюшка, купчина скудоумный, только что пылинки с кровиночки не сдувает. Все желания Серафимы с детства удовлетворяются. Ни в чем ей отказа нет. Впервые Натали познакомилась с кузиной, когда той взбрело в голову учиться. Десять лет ей, прыщавой толстухе, только исполнилось. Такой Натали ее и запомнила, колобок на ножках, постоянно что-то жующий. Модные дорогие наряды смотрелись на Фимке чудовищно, слишком густые волосы топорщились, выбиваясь из прически, а руки постоянно пестрели чернильными пятнами. А еще кузина обожала читать, щедро обсыпая страницы книг крошками от пирожков и ватрушек. Прогостила тогда в столице Серафима недолго. Господин Абызов, ко всему в жизни подходивший основательно и с размахом, отправлял доченьку в заграничный пансион, и Мокошь-град послужил лишь промежуточным пунктом в долгом путешествии.
Натали тогда, помнится, расстроилась, что ей дядюшка пансионов не организовывал, а, напротив, заточил в доме, окружив нанятыми гувернантками и выписав из провинции пожилую тетку по материнской линии, старую деву, которая должна была проживать с барышней Бобыниной до совершеннолетия последней.
— Возраст у тебя, Наташенька, неподходящий, — сообщил сей фанфарон, восседая на хозяйском месте за столом в ее, Бобыниной, доме. — Девятнадцать годков тебе скоро, невеста совсем, а там школа для девочек.
Простодушная Фимка, с обожанием относящаяся к новоявленной сестрице, уже успела поведать той и про строгие нравы заграничного пансиона, и о том, что самой ей сначала по возрасту отказали, ибо нижний предел для воспитанниц — двенадцать лет. Но батюшка, уважив дочернее стремление, вызвал в Загорск экзаменаторов, которые знания барышни Абызовой оценили лестно и разрешение на обучение дали. Поэтому Натали на дядюшкины слова обиделась бесповоротно. Захотел бы, устроил бы и ей обучение. А когда через четыре года Серафима с позором вернулась на родину, испытала ни с чем не сравнимое злорадство.
Неладное там что-то приключилось, настолько, что никаких денег и связей не хватило Абызову, чтоб дело замять.
Однако насладиться справедливостью сполна не получилось. С чужбины вернулась совсем другая Серафима. Куда только подевались ее круглые щечки, ее прыщи, ее неловкость и косолапость? В четырнадцать лет барышня Абызова приобрела четкие черты лица, пухлый рот, родинка возле которого смотрелась эффектно, чистую белоснежную кожу, точеные плечи и талию, которую мог бы обхватить руками не самый крупный мужчина. А еще она приобрела дуэнью Марию, которая теперь находилась при ней неотлучно.
— Она из наших, из загорских, — сообщила Серафима, представляя Маняшу, — батюшка меня сопроводить не смог, поэтому…
Она махнула рукой, предлагая кузине додумать фразу самостоятельно. Натали заметила, что по коже Серафимы везде, куда мог коснуться взгляд, змеятся почти совсем затертые, но различимые следы рун: от кончиков пальцев к запястьям, скрываясь под манжетами, на ключицах, шее, подбородке, даже на мочках ушей и…
— Мне обещали, что через месяц ничего заметно уже не будет, — сказала Серафима, закутываясь по уши в шаль.
— Кто обещал?
— Те арасские маги, что их на мне рисовали. Совсем худо мне было, Наташенька…
Тут уж Наталья Наумовна объяснила наглой девке, кто в доме хозяин, как ее называть, да что пристало приличной барышне, а что нет.
Серафима поникла, схватила за руку Маняшу, которая во время их разговора буравила Бобынину злым взглядом.
Прогостила она в Мокошь-граде неделю, успев скупить в лавках все запасы пудры, чтоб маскировать свою дикарскую раскраску, получить дюжину любовных записочек, которыми ее буквально засыпали все особы мужеского полу, допущенные в дом, стать причиной дуэли меж горячим горским князем (фальшивым, как вскорости выяснилось) и юным корнетом императорского полка и довести Наталью Наумовну Бобынину до истерического припадка. А потом уехала вместе со своей Маняшей и тремя сундуками книг, которые, оказывается, тоже приобретала в немалых количествах.
